Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Я все удивлялся — откуда в деревне взялся бильярд? «А он всегда у нас был. Мужики здорово насобачились шары гонять. Они костяные, тяжелые, таким в лоб дать — убьешь», — отвечал Михаил Иванович.

Разгадку я обнаружил уже работая в редакции молодежки. Для одного из своих материалов просматривал подшивку «Олонецких губернских ведомостей» и обнаружил сообщение о том, что Общество попечительства о народной трезвости открыло в Шуньге чайную, в которой установили привезенный из Петербурга бильярд. Так что крестьяне оттачивали свое мастерство на столичной штучке.

Бабуля, Полина Тимофеевна, отличалась мелкими чертами лица и небольшим росточком. В старости она стала походить на печальную обезьянку, что, впрочем, не мешало мне ее нежно любить.

С бабой Полей у меня связано самое раннее детское воспоминание.

Это лишь миг, похожий на ярко раскрашенный лубок.

Я лежу в носу лодки и смотрю в небо, оно глубокое и голубое, на восемь часов, если соотнести с циферблатом, маленькое прозрачное облачко, а на три часа другое — большое и пышное. Пахнет нагретой смолой и озерной свежестью. Лодка плывет через камыши, и они шуршат, расступаясь. Бабушки я не вижу, но знаю — она рядом: я слышу ее голос — бормотание и какие-то ласковые успокаивающие слова.

Когда я спросил у мамы, когда это было, она была поражена.

— Может, тебе кто-нибудь рассказал о том случае?

— Кто же мне мог рассказать?

— Бабушка.

— Нет, бабушка мне ничего такого не рассказывала.

— Но ты же тогда еще только-только начал ходить. Как ты можешь это помнить?

— Что это?

Оказалось, что когда мне было полтора года, наша семья приехала проведать стариков. В один из дней мама оставила меня на попечение бабули, а той приспичило посмотреть, как там ее овцы, которые уже неделю паслись на острове, она и взяла меня с собой.

— Ты маленький был такой беспокойный, как будто шилом тебя в попу кололи — ни минуты на месте не сидел, все ручки у тумбочек пооткручивал, все скатерти со столов на себя тащил. Очень даже просто мог кувырнуться через борт, а бабка даже плавать не умела — как бы она тебя спасла? Ох, я тогда на нее и ругалась, ох и ругалась.

Мама посмотрела на меня долгим внимательным взглядом.

— А отца ты помнишь?

Я отрицательно покачал головой.

— Запах его? Он после бритья всегда «Шипром» пользовался. Или его смех? Он очень хорошо смеялся — громко, заразительно. А уж песен знал… Бабка-то смолоду знатной песенницей была, так они, бывало, поспорят, кто кого перепоет, сядут друг напротив друга и устроят бесплатный концерт. А дед и скажет: «Вы бы хоть рюмку приняли, что ж на сухую глотки-то дерете». А отец ему: «Так налей, мы не откажемся». Ты, правда, его не помнишь? Он погиб через три месяца после вашего катания по озеру.

Мать сходила в свою комнату и принесла металлический блестящий портсигар, замятый с одной стороны.

— Вот и все, что от твоего отца осталось. Возьми на память.

— Как он погиб? — спросил я.

Мама заплакала и не ответила.

Тогда она, пожалуй, единственный раз вспомнила о своем любимом муже, моем отце. Эта тема в нашем доме была закрытой. Повзрослев, я несколько раз пытался ее расспросить, и каждый раз ответом были слезы. Так что слово «отец» для меня просто слово, за которым ничего не стоит, и напоминают мне о нем лишь фотография тридцатилетнего круглолицего мужчины в офицерской гимнастерке со значком «ворошиловского стрелка» на груди и портсигар, плотно набитый папиросами «Беломорканал», на двух из них запеклись бурые пятна крови.

Единственный человек, который мог бы мне рассказать о нем много интересного, была бабушка, отца она всегда привечала и называла любимым зятем. Но когда я созрел для своих вопросов, задавать их стало уже некому.

К старости Полина Тимофеевна стала говорить с легкой хрипотцой и песни перестала петь даже в застолье. К этому времени она потеряла на сенокосе один глаз — ткнула в него травиной, когда метали стог. Пока все пожни выкосили, да пока грибов-ягод заготовили, да огород убрали, да пока в город собралась, времени прошло немало, так что пришлось делать операцию…

Выпив за Сбруевых, я съел картошку, красную рыбу-кильку и даже банку горбушкой хлеба подчистил, а под огурец налил еще, но сказал себе: «Не увлекайся. Впереди лесоповал».

Третья стопка оказалась на удивление горькой и противной.

«Вот он, момент истины, — сказал я в назидание потомкам, — трижды прав был Анаксимен из Милета: чем больше пьешь, тем чаще удивляешься».