Лана Барсукова - Сочини мою жизнь [litres]

Таня уловила смену настроения Лукича и миролюбиво закруглила тему:

– Ладно, чего только в детстве не бывало.

– Не скажи. Этот сюжет вечный, прямо библейский. Спустя годы лозунг «Делиться надо» озвучит наш министр финансов, обращаясь к главной жадине-говядине новой страны, к бизнесу. И попилят наш бизнес не хуже чем те «каракумки». Но тогда я еще не проводил таких аллюзий. Страдал без исторической перспективы.

Повисла неловкая пауза.

– Знаешь, чем закончилась та история с Петькой? В очередной Новый год я съел всю шоколадную гвардию в один присест. Помню, давился, но ел. Ел и плакал, потому что в этих конфетах самое главное было именно чувство своей состоятельности, обладания чем-то ценным. Мне ведь не шоколад нравился, а вот эта самая возможность тянуть наслаждение, раскладывать конфетные узоры. А еще трогать уголки оберточных коконов. И все это я банально съел, запихнул в себя. Вот тогда я понял, что чувствовали крестьяне, вырезая скот, когда их гнали в колхозы. Так Дед Мороз и Петька познакомили меня с русской историей.

Помолчали. Таня понимала, о чем думает Лукич.

Чтобы его развеселить, она сказала:

– А у меня в детстве конфеты всегда были, но я их не любила.

– А что ты любила?

– Театр, наверное.

– Театр? – засмеялся Игорь Лукич.

– И ничего смешного в этом нет. У нас был очень хороший ТЮЗ. Там работала одна женщина, к которой я все время бегала. От нее такой заряд исходил, что я стала искусством интересоваться. Мне казалось, что ничего важнее в жизни нет. Даже думала на искусствоведческий факультет поступать. Но все-таки потом выбрала журналистику.

– Искусство, значит, в отставку отправила?

– Просто я тогда поняла, что искусство нельзя словами выразить, оно только внутри человека живет. Это как дар, и нечестно его в работу превращать, деньги за это получать. Я дома любимые картины повесила и, когда одна оставалась, садилась под ними, включала музыку и просто улетала.

– А какие у тебя любимые картины? – Игорь подался вперед.

– Вы смеяться будете.

– Почему?

– Ну они простые, несовременные.

– Пока идет сплошная реклама. Так что за картины?

– «Неизвестная» Крамского, ее еще часто «Незнакомкой» называют. И «Девочка с персиками» Серова.

– Почему они?

– Я же говорю, это словами не передается. Все, что пишут про живопись, нелепо и жалко выходит. Мне кажется, что словами ни цвет, ни запах, ни вкус, ни звук описать полностью нельзя. Это похоже на обман: одни делают вид, что у них получилось словами выразить, а другие притворяются, что от этих слов они действительно что-то почувствовали. А зачем? Музыка живет в звуках, а живопись в красках. Им слова не нужны.

– А как ты почувствовала, что это твои картины?

– Не знаю. А как вообще человек чувствует, когда находит что-то свое? Просто либо попадает в твой нерв, либо нет. Ну мне как-то так становилось, когда я на эти картины смотрела, будто у меня кожи нет… – Таня вдруг засмущалась и замолчала.

Игорь Лукич задумчиво смотрел на Таню. «Вот тебе и провинция. Да без такой провинции мы бы уже загнулись давно», – подумал он с теплотой.

Воспользовавшись затишьем за столом, подошел официант и, слегка заикаясь, спросил:

– Крем-брюле… подавать?

– Да. Надеюсь, моя дама не простудит горло, – сделал Лукич контрольный выстрел в голову официанта.

Тот окончательно убедился, что все понял правильно, расплылся в халдейской улыбке и поставил перед Таней креманку с мороженым. Один шарик был шоколадный, два фруктовых, и сверху вся эта нечеловеческая красота была щедро полита малиновым вареньем.

После мороженого был кофе и малюсенькие, тающие во рту то ли пирожные, то ли печенюшки. Какая-то кондитерская помесь, но очень вкусная. Если бы юбка была на резинке, то Таня съела бы все. А так оставила две штучки Лукичу. И он опять подумал про ее молодость, в топке которой сгорали калории, не оставляя следов на ее фигуре. И как она с такой фигурой без охраны ходит? Да еще небось в маршрутках ездит. Или ослепли все? Или он прозрел?

Когда Таня и Игорь Лукич вышли из ресторана на свежий воздух, то заметили, что он действительно стал свежим. Вечер прогнал жару и скинул пуховое одеяло с одуревших и разомлевших горожан. Это были те самые минуты, ради которых стоило терпеть весь этот день. Измученные жарой люди выползали из укрытий, чтобы убедиться, что жить все-таки здорово. Стоило вставать утром, тащиться на работу, покрываться испариной, искать тенек и изнемогать в духоте метро, чтобы дожить до такого вечера. Люди шли неспешно, с пониманием уникальности момента, словно цедили эти минуты. Зрелый день с его трудами и заботами уступал место краткому времени вечернего отдыха, за которым последует ночь.