Максим Смирнов - Карта памяти

— Я умер… как это? Как? Не может быть… быть не может.

— Что за вздор? — пищала удивлённо девочка. — Совсем не умер! Живой… Правда, самый живой из всех живых, — уже шептала она, приближаясь всё ближе к нему.

Вдруг она чмокнула Артура в лоб и резко убежала, подпрыгивая, прочь.

Щенки умостились у него под боком, а он смотрел в потолок, внезапно этот самый потолок перестал быть просто белой поверхностью, на нём предательски появились неровные черные полоски и два скользких черных больших глаза, еще две ноздри… целая Зебра.

— Привет, Водопад! — громко ржала Зебра-Ручей, плюясь своей липкой лошадиной слюной.

— Ты всего лишь моё воображение… это сон… зебры не разговаривают… зебры не живут в больницах и не поют…

— Как это? — несчастно обиженно говорила живая Зебра. — А как же я?

— Иллюзия, всё иллюзия…

— Как это так? Эй, я здесь, зде-е-есь!!!

Озарение, вспышка и вдох больными лёгкими уставшего тела. Всё-таки он здесь, а рядом настоящая зебра, просто умеющая говорить…

Открыл глаза, кровяной сосуд лопнул, и кровь залила роговицу. Он всё еще здесь.

— Пойдём со мной, — продолжала настоящая, говорящая зебра, говорила живо, так живо как никакой другой не сказал бы, — пойдём со мной!

Артур встал и пошёл вместе с зеброй. Эта тварь снова пела:

Он проходил по тем же коридорам, что и раньше. Ничего нового — обычные больничные стены.

— А хочешь, пойдём к Лизаньке? Она будет пускать радужные пузыри, а мы ловить их языком!!

— Нет… не думаю…

— Тогда можно пойти в столовую и найти капустные кочерыжки, из них не делают пирожков. Ну почему из кочерыжек не делают пирожков? Или можно пойти в крематорий, там как раз должны кремировать одного эпилептика.

Ударило в горло током неизмеримой мощности…

— Эпилептик?

— Ну, эпилептик… и что?

— Как и что? КАК? — орал больной, приходя в ярость, но слова, почему-то не находились, а вместо них вырывался придавленный, как будто бы давно ждавший своего подходящего времени вопль.

— Тихо… раз так, то никуда мы не пойдем, — испуганно пищала зебра.

— Как не пойдём? — придя в себя, возражал Кальман и после схитрил, — а я так хотел посмотреть крематорий! Я никогда там не был, Ручей, пойдем в крематорий, ну пожалуйста!

— Если только, пожалуйста, то ладно.

Квадратный кафель серо-желтого цвета и лампа дневного освещения, несколько старых хирургических столов и печь — вот и весь крематорий.

Лампа мерцала в такт сердцу, как будто чувствовала его, или сердце билось в такт мерцания. Два. Только два стола были заняты кем-то. Они были прикрыты простынями. Теми простынями, в которых совсем недавно пряталось солнце… Казалось, что рёбра лопнут внутри, проткнув сердце и лёгкие, что он сейчас растает, точно сливочное масло, не доходя до печи, казалось, что расплавится и потечет свинцовой жижей по серо-жёлтому кафелю. Но нет, только казалось.

Вмиг, накрытых простынями мертвецов стало тысячи. Вокруг только простыни, а под ними, возможно, его синяя мертвая плоть и больше ничего. Ничего. Тошнило, и воздух стал сладковатым на вкус. Давило внутри и снаружи. Он хотел сдёрнуть простыню с одного из тел, но ноги подкосились, и больной упал, зацепив кого-то. Он лежал, на нём лежало чьё-то тело. Тело с открытыми глазами уставилось прямо на него. Рывком, отбросив эпилептика, Кальман бился в судорогах, выворачивало каждую мышцу, каждое нервное окончание сходило с ума, неуправляемость всех процессов в организме и белый свет в глазах… конец. Это конец. Настоящий конец.

Все молчат, и даже стены.

— Почему не делают пирожков с кочерыжками? — тихим шепотом пронеслось из левого полушария в правое.

Это палата на шесть человек. И он еще здесь. Правда, зебры не было.

— Сон, просто сон! — смеясь вслух, весело кричал эпилептик.

«Я всё забыл, я пил расплавленный винил», — эхом послышалось из коридора и стало страшно, мелькнула тень санитара и растаяла в тусклом свете лампочки.

Легче правда не стало.

Теперь больной страдал от бессонницы. Никто, правда, этого не знал — иначе его напичкали бы снотворными, а он так не хотел умирать.

Это всё еще палата на шесть человек, дыша тяжело и отрывчато, больной вертелся в больничной койке. Он встал с трудом, онемевшие ноги проткнуло тысячами игл, шаг, второй — он пошёл. Часы на стене показывали 5 утра. Темно и зыбко. Консьерж спал, тускнела предрассветная мгла, все равно темно. Он шел к окну в конце длинного коридора, запахло реактивами из лаборатории и кровью. Большоене занавешенное окно, с широким подоконником, кого-то приютило, чернела тонкая фигура.