Максим Смирнов - Карта памяти

Так вот художник знает это наперед… тебя и меня. И он знает, что цвет лаванды, так же, как и ее аромат, густой и маслянистый, а волны — прозрачные… что вечером море — в дымке от пляжных костров… А рыболовное судно — почти померкло в сумеречном тумане в ожидании нового заката, когда очертания снова обретут контраст…

И где бы ты ни родился, где бы ни прошло твое детство и какой бы город ни угадывался в печатных буквах билета сегодня — это с тобой. Твое сердце — это дорожная карта. Кажется, детали запомнить невозможно, но стоит мне взглянуть на эти картины, и я снова там, где лавандовые кусты царапают лодыжки, там, где я бегу через хвойный лес к морю, чтобы бросить еловые шишки в костер…

Зима началась слишком рано…

Мокрый снег таял на зелёных листьях, стекая прозрачными кристаллами вниз. Тёплая кожа пальцев липла к стеклу, отдавая тепло. Безнадёжно серо, но естественно. Сердце обрывалось и падало в желудок ежесекундно, разъедалось желудочным соком. В глазах отражалось зимнее светило, а за окнами плыли айсберги и воробьи, люди, тени, дома и полосы на дорожном полотне. Он: 184 сантиметра, 24 года, блондин, глаза серые, нос прямой, некоммуникабельный, не женат, атеист, музыкант, неудачник.

Внутри, под слоями кожи и других материй, что-то закипало, медленно бурлило и нагревалось до 100 градусов по Цельсию…

Автомобиль откинуло назад, засвистели шины, и послышался тупой удари визг. Стук сердца… Он выскочил и встретился глазами с угасающей жизнью, слабой и беззащитной. Она лежала под колёсами. Медленно поднималась грудь, дыша; взгляд тускнел, красная жидкость пачкала его обувь, последний взгляд и тишина. Ничего, кроме перебивающей дыхание тишины…

Вдруг он снова стал ощущать себя посреди ноябрьской зимы, на оледенелом асфальте лежала мёртвая сука, похоже где-то её ждали щенки.

Матерясь, водитель взял собаку за передние лапы и отбросил к обочине дороги. На глаза навернулись солёные капли, кипяток из желудка подступил к горлу и ноги подкосились… ему не подчинялось тело, сознание и ощущение реальности находилось будто бы извне. Словно каждое нервное окончание билось в истерике, выворачивало на изнанку как у Данте… Время сжалось в наперсток; запахло смертью. Уже не собака лежала под колёсами — он. Руки окунулись в собачью кровь, а смерть залезла по дыхательному пути в легкие, к сердцу, дальше к каждой клетке тела, скрутило каждую мышцу в судороге, и снова тишина.

— Эй, парень, ты загадил мне капот, либо драить будешь, либо — плати… эй, ты чего… что с вами… с вами… с вами… с вами… с вами…

— Скорей! Скорую. Помогите! Вызовите скорую!

Зрачки сузились от яркого света.

— Приступ эпилепсии, — слышалось то ли в правом, то ли в левом ухе.

Зеницы под тяжёлыми веками перекатывались и закатывались, мелькали цветные пятна, звёзды, созвездия, галактики и просто сферы… круги, квадраты, знаки. Словно лезвием прорезало веки, и они поднялись. Всё такие же тяжёлые, точно склеенные смолой и залатанные шёлковыми нитями. Белёсый свет, отражённый стенами играл с больничной пылью, она искрилась, оседая ровными слоями, меняла направления, цвета и формы. Скрипнула койка, и он попытался подняться. На тумбочке возле койки лежал пакет с яблоками, туалетная бумага и пачка кефира.

Перед койкой сидела фигура.

— Ну, ты даешь, музыкант. Молодой еще, а уже путешествуешь туннелями вверх или наоборот… ну? Там есть ангелы? — проскрипела фигура расплывчатой формы.

— Что за чушь…? Выйди вон… — хрипел больной

— Если б не я, ты так и остался бы в собачьей крови валяться, заглатывая собственный язык…

— Помогите встать…

— Тебя хоть как зовут, скрипка?

— Меня… зачем? Меня зовут Артур…

— У меня тоже внучка заболела. Она-то совсем крошка. Думал, с ума сойду. Я ж её больше детей, больше люблю. Совсем крошка — два годика. Думал, рехнусь. Там с кровью что-то. Лейкоз. Анализы, всё сказали, что нет ничего. Но поседел, постарел лет на десять. Я ж её… совсем крошка…

— Мне позвонить…

— Ну, это далеко, не дойдём, тем более ты сейчас как вата, лучше скажи, куда и что передать…

— В филармонию… пропустил,… сколько я пропустил?

— Спокойно, со вчера ты здесь Богу душу отдаешь, а Он всё не берет, ничего особого.

Тут ноги больного подкосились, он пошатнулся, но его удержал водитель.

— Парень, да ты не пеший сегодня, давай обратно, пока врачи не увидели. Ты бы лучше родным сообщил, что жив, хоть и еле дышишь, мало ли, авось, ищут тебя уже с милицией.