Матс Траат - Сад Поммера

В один из пасмурных декабрьских дней Анна приезжает домой. Поммер смотрит, как дочь сидит в бане на краешке постели, с тяжелым, неподвижным и пустым взглядом. В ее больших красивых глазах пропал блеск молодости и жизнелюбия, как будто ей вставили вместо глаз стекляшки, в которых отражается лишь тусклый свет керосиновой лампы.

Она только качает головой, когда у нее что-нибудь спрашивают. Нет, ей хорошо, она не хочет есть, нет, ноги у нее не затекли.

И так она сидит целыми днями и смотрит в пустоту. Ее не заставляют что-либо делать, ей ничего не говорят, не велят выйти прогуляться.

Сверчок верещит в печи, на дворе падает снег, но дух Анны сломлен. Ее любовь ушла, смысл жизни потускнел. Какие картины проплывают перед ее мысленным взором? Где найти опору и утешение?

Поммер не знает, что сказать, как ей помочь. Гораздо легче класть стены школы или требовать закрытия трактира, чем помогать дочери в ее сердечной беде.

Анна как бы на замке. Где взять школьному наставнику крошечный ключик, который открыл бы сердце дочери.

Настает пора размышлений, час прозрения.

Работа, водка и дочь — вот три вещи, над которыми бьется учитель, когда Анна сидит на постели, а он плотничает. Под шуршанье рубанка и визг пилы он думает с таким напряжением, что запотевают очки.

Какой толк от того, что весь эстонский народ, поголовно, умеет читать и каждый может нацарапать свою фамилию? Часто подпись встречается и там, где она не нужна, например, под жалобой. Работа и работа, труд и труд! Но какой толк от труда, если нет духовных запросов. Для многих, еще слишком для многих свет духовный окутан мглой, людей не интересует ни бог, ни черт и ни газета. Только бутылка водки блестит в непроглядном мраке, как дьявольское око.

Вот она сидит — как восковая статуя. «Что для меня священно, то ты порочишь, и бесчестишь ты дни духа моего», — вспоминаются Поммеру слова писания. Ей было здесь тесно и худо, голова разламывалась от боли, но теперь она вернулась и сидит на постели, тихая и покорная. Пожалуй, подействовала бы на нее березовая каша. Охотилась сразу за двумя мужчинами и перепутала письма, когда посылала им. Ну и простофиля! Как безграмотная или слабоумная. Хороший березовый прут навел бы порядок в ее любовном хозяйстве. Тогда и револьвер, пожалуй, не понадобился бы. Ишь ты, какая благородная мамзель, даже стреляется из револьвера, а то и любовь ей не любовь!

Любовь?

И это еще.

— Ты не хочешь пить, дочка, — спрашивает Кристина. — Я согрею тебе чаю и положу смородинного варенья.

А вот есть ли, к примеру, у него, Поммера, любовь к Кристине?

Милосердие — да, это он знает.

Милосердие и единомыслие.

Он сердито сопит, когда жена хлопочет вокруг дочери. А у нее самой разве нет рук и ног, чтобы принести воды или меду — есть в Яагусилла и то и другое, хотя летом семья и погорела. Здесь, в Лифляндии, всегда есть еда, сколько бы ни было пожаров и грабежей.

Дочь попала в беду из-за любви, сын — из-за отечества. Но разве это беда, надо работать!

Надо создавать любовь и отечество так, как он, Поммер, делает сани — выгибает в паровом ящике полозья и потом ставит распорки.

К рождеству Поммер приносит к баньку кудрявую елку и ставит ее посреди комнатки. От пахучего дерева веет спокойствием, покорностью и праздником. В доме лес, лунный свет что-то нашептывает в сумеречном углу.

Анна долго, остановившимся взором, смотрит на елку, в зрачках ее далекое, странное зарево, словно ожившее воспоминание.

— Отец, зачем ты принес елку, у нас же нет маленьких детей? — вдруг спрашивает она.

Поммер устанавливает елку, верхушка ее упирается в прокопченную балку потолка.

— Ты думаешь? — только и произносит он.

Анну посылают за яблоками на чердак амбара, в руке у нее короб. Девушка поднимается по лесенке, ходит по чердаку, выискивает яблоки в сене и осторожно, будто яйца, укладывает их на дно короба. Яблоки холодные, во рту появляется прохладная сладость, когда она откусывает одно. В ящике еще остались яблоки, она заботливо окутывает их сеном и чихает — в нос попала сенная труха. С коробом под мышкой спускается она по скрипучим перекладинам, и радость бытия бьется подспудными толчками в ее душе, робкая и едва ощутимая радость.

С разрумянившимися щеками входит она в дом, подходит к елке, снимает с головы шерстяной платок матери и начинает вешать яблоки на елку, привязывая нитками. Яблоки и три сальных свечи — такова их елка.