Алла Зубова - Под знаком Стрельца

Уставший и умиротворенный батоно Гогла пришел вечером в гостиницу «Москва». Разложил в номере коробки и свертки, упаковал чемодан. Позвонил в Тбилиси. Обрадовал жену скорым своим возвращением и отправился ужинать в ресторан, держа весь оставшийся гонорар при себе, остерегаясь, как бы чего не вышло.

В зале было много народу, играл эстрадный оркестр. Батоно Гогла ужинал один. Вдруг официант ставит на стол бутылку сухого вина. Значит, его узнали. Значит, в зале есть знакомые. Кто они? Где сидят? Внимательно осмотревшись, батоно Гогла увидел-таки знакомое лицо. Он не очень хорошо помнил, кто этот человек. Наверное, встречались по литературным делам. Заказав две бутылки коньяку, захватив и присланную, батоно Гогла направился к столу, за которым сидело много народа. Знакомое лицо громко обратилось ко всем, прося принять в компанию знаменитого грузинского поэта, человека широкой души и доброго сердца — Георгия Леонидзе. Сидящие за столом приветственно зааплодировали, зашумели. Зерно было брошено в благодатную почву. Очень скоро батоно Гогла взял бразды правления. Подносились бутылки, тарелки с закусками, блюда с горячим, вазы с фруктами. Подсаживались новые гости, подставлялись стулья и столики. Уже все посетители ресторана разошлись, а батоно Гогла продолжал командовать парадом. Он пригласил дирижера оркестра, дал ему несколько крупных купюр и попросил играть для друзей. Они пели песни русские и грузинские, а потом пустились в пляс. Как это было, я могла себе уже хорошо представить.

Гостей оставалось все меньше и меньше. Ушли и самые выносливые, опустела эстрада. За нарядными шторами огромных окон уже брезжил рассвет. Батоно Гогла остался один, когда к нему подошел официант и протянул целую стопку счетов.

— Назови общую сумму, дорогой, — устало попросил батоно Гогла.

Официант назвал солидную цифру. Это была почти та самая цифра, о которой он несколько часов назад говорил жене. Батоно Гогла достал все оставшиеся деньги, бросил на стол, сказав: «Сдачи не надо». Помолчал немного и, вспоминая грустный конец той истории, признался: «Мне не жаль было той пачки. Но как досадно было, что никто не видел, какя ее бросил!»

Учёные не раз описывали случаи, когда зерно, пролежавшее глубоко под землей много-много лет, посеянное в тёплую влажную почву, прорастало и давало плоды.

Повествование, которое последует далее, имеет самое прямое и вполне логичное отношение и к моему литературному пристрастию, и к моему пребыванию в Румынии.

1956 год. Мне 25 лет. Я преподаватель русского языка Бухарестского университета и активный член студенческого научного общества. Иногда просторная аудитория наших заседаний сменяется на тесный салон старенького автобуса и, битком туда набившись, едем в какое-нибудь памятное место.

Так, ранним погожим утром 20 марта мы отправились в Констанцу, к Черному морю. С красивым венком и букетами живых цветов идем по приморскому парку к монументу Публия Овидия Назона — гения мировой поэзии, чтобы почтить его память. Более двух тысяч лет тому назад, рассчитывая навеки предать имя поэта забвению, император Август сослал его сюда, на самую северную окраину римских владений в городишко Томы (теперешняя Констанца), населенный разноплеменными варварами. Вот он, Овидий, перед нами — во весь рост, в тоге с плавно ниспадающими складками, слегка наклонил голову, задумчивый взгляд устремлен в себя.

Возле памятника плотная толпа освободила полукруг, куда выходят участники торжества. Приветствия звучат на разных языках: латинском, румынском, болгарском, немецком, французском, венгерском. Обращаясь к памятнику, я громко читаю по-русски Александра Пушкина послание «К Овидию».

Выходит молодой цыган в розовой атласной рубашке, плисовых шароварах. В руках у него скрипка. Он взмахнул смычком, и в замершую тишину взлетела искрометная мелодия «Чокырлие» («Жаворонок»). Музыкант играл виртуозно, со множеством вариаций. Закончил резко, словно оборвав струны. Приложил смычок к скрипке, придержал его, а другой рукой широко размахнулся, поднял ее вверх, разжал ладонь и будто выпустил птицу-сердце поэта — на волю, чтобы она летела за моря, за горы на его милую родину, с которой он был так жестоко разлучен…

Всё пережитое мною в тот день было так волнующе и прекрасно, что я «заболела» Овидием. Старалась прочитать всё им написанное и о нем. В те годы Румынию часто посещали туристы из нашей страны, и я в свободное от работы время сопровождала их в поездках. Когда мы приезжали в Констанцу, я с нетерпением вела группу к памятнику Овидия, но с горечью убеждалась, что имя великого поэта, его судьба им почти незнакомы. Тогда я со всей страстью бросалась в бой с их неведением такой удивительной истины. Мое наступление начиналось у подножия памятника и продолжалось до входа в бухарестскую гостиницу. Я переплетала стихи и судьбу далекого от них Овидия со стихами и судьбой близкого и дорогого им Пушкина, для которого поэт был кумиром. Очень скоро в моих спутниках загорался интерес к великому римлянину. Вопросы сыпались градом. Как я гордилась неуемным любопытством своих соотечественников, их пытливостью, радостно сознавая, что «болезнь» гида становилась «Овидиевой эпидемией» для всей группы.