Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

— Фареньке перетай, день ангела у неё, — и откинулся на пол, голова гулко стукнула о каменный пол.

Хвостов взял игрушку, рассмотрел. Свистулька как свистулька, сбоку завитушка для украшения. Снизу, где лапы — двойная «Вэ», вроде как фирменный знак Winogradow. Совсем полетел разумом посудник. Ему государыня-матушка великое дело доверила, а он свистульки лепит. И кто такая эта Варенька? Жена, что ль, или дочь? А может девка какая заводская? Хвостов сочно сплюнул, бросил свистульку на пол, раздавил сапогом. Цацка беспомощно хрустнула и осталась лежать пятном фарфоровых осколков рядом с недвижимым создателем.

[5]

От экрана Савельева отвлёк звон. Тонкий, но ярко заметный в плотной ночной тишине. Не звон — прерывистый стук металла о стекло. Нет, не стекло, керамика. Будто чайной ложкой по стенкам чашки задевают, когда чай размешивают. Савельев вскинулся, прислушался. Позвякивало совсем рядом, будто за его же столом. Замер, тело вмиг засвинцовело. Не сразу, медленно, усилием воли отвёл глаза от светлого прямоугольника экрана и вгляделся в соседнюю, бурую от отблесков тьму. Никого. Сорвался с места, нащупал выключатель, веранду залило электрическим светом. Никого. Вернулся за стол успокоить дыхание. Рядом с ноутбуком стояла пустая фарфоровая чашка, на дне остатки чая. Савельев аккуратно, как до спящего опасного зверя, дотронулся до чашки. Теплая — чай из неё только-только выпили. Рядом витая ложечка — таких в доме Савельева не было. В осмелевшее вроде тело вернулась неподъёмная тяжесть. В основании черепа стало липко и холодно. Шевелиться, главное, шевелиться. Страх парализует, но мгновенно отступает, если пошевелить хотя бы пальцем, сделать шаг, махнуть рукой — не важно. Зажмурился, заставил ладонь сжаться в кулак, разжаться. Помогло. Открыл глаза. Никакой чашки, кроме его собственной с остатками холодного чая, на столе не было — всё как обычно. Чёрт, спать пора.

Уже почти зашёл в дом, как увидел, что на другом конце веранды тускло горит свет. Видимо, не заметил, как Арма проснулась и проскользнула в мастерскую. Дочь, ссутулившись, сидела за столом, в одной руке держала маленькую заготовку, другой оглаживала её, придавая нужную форму.

— Не крадись, я вижу отражение в окне, — не оборачиваясь, сказала она. От звука её голоса, пусть тихого, но живого и знакомого, морок Савельева вовсе растаял. Чего только не примерещится ночью.

— Я спать, — подошел к Арме, поцеловал во взлохмаченную макушку, — чего лепишь?

— А вот, посмотри, приснилась, — Арма протянула отцу круглую уточку-свистульку, — не «Мыслитель», конечно, зато свистит. Высохнет, можно попробовать.

— Слушай, а можно мне?

— Что, посвистеть?

— Нет, можно я тоже вылеплю? Ну вот, хоть такую же уточку?

— Попробуй, — Арма протянула отцу ком белой гончарной глины.

Савельев сел рядом с Армой, взял глиняный шар, размял непослушными руками, сплюснул по сторонам, и ногтем выдавил двойную «Вэ» — начну, пожалуй, с основания.

[1]

Как всегда, работала «Культура»: «…На территории Владимиро-Суздальского заповедника реставрируют усадьбу Храповицкого… объектом культурного наследия… утрата живописи… руками Суздальских реставраторов… реставраторы… реставраторы… станковой и темперной живописи… икон…».

В своей динамичной вечерней рутине я остановилась и села на край дивана. С мокрыми руками и чашкой.

«…Реставрация икон и произведений темперной живописи…» Звук понемногу стихал, на экране мелькали иконы: до (в своём плачевном состоянии) и после восстановления. Женщина со светлым лицом что-то рассказывала корреспонденту. Я смотрела сюжет уже без звука, кто-то выключил его внутри меня. Что-то кольнуло, а потом медленно начало ныть, какое-то глубинное чувство чего-то неприятного, недоделанного, смешанного то ли с долгом, то ли со стыдом.

Поставив недомытую чашку на пол, я вытерла руки и обречённо пошла к шкафу. Открыла створку, потянула нижний ящик на себя. Под старым бабушкиным альбомом в коленкоровом красном переплете с золотой окантовкой лежал свёрток такого же размера в мягком выцветшем ситце. Я подержала его пару минут в руках, как будто готовясь, а может, скрывая внутреннюю неловкость, а потом начала медленно разворачивать ситцевое полотно. К горлу подступил комок. На моих руках лежала она — икона.

Деревянная доска выгнулась и совсем рассохлась. Всё больше и больше была видна граница между двумя досками, части иконы еле держались вместе. Лик сильно потемнел. Мелкие трещины паутиной затянули края иконы. Кое-где краска потрескалась и обнажила марлевую основу. Несколько слоёв краски неумолимо осыпались по краям. Я задержала свой взгляд на торце иконы. Торец — точно из тёмного янтаря, только древние крохотные лазы жучков говорят о том, что когда-то это было дерево.