Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Но миллион!

– Это будет их фирменный знак по всему миру, их визитная карточка. Они платят рекламщикам просто за дурацкое название, придуманное для одной из их компаний. Миллион евро за имечко, вроде «Юнипопсиком» или «Антипид». А как тебе пиво под названием «Норвежский захлёб»? Я их вот только что придумал, и никто мне не заплатил миллион евро. Эти люди загребают столько денег, что утратили всякую связь с реальностью. Думают, что если не переплатишь, то не получишь ничего стоящего. А Шимански такой же?

– Нет. Он всему знает цену. Заставил садовника вернуть пятнадцать мешков удобрения, потому что те оказались дороже на евро за каждый мешок.

– Эти парни не такие. У них дома́ с кегельбанами и шоколадными комнатами.

– Какие еще шоколадные комнаты?

– Как в магазине «Годива».

– Прямо у них дома?

– Да.

– Неужели это правда? Они столько шоколада едят?

– Не знаю. Может, гостей зовут.

– Идиоты, – заключил Жюль.

– Это точно.

– Но чтобы получить все эти деньжищи и удержать их, надо быть очень смышленым идиотом.

– Уверяю тебя, смышленые идиоты редко спускаются на грешную землю. Но вот этот самый Джек не обязательно такой уж идиот. Ты должен сам во всем убедиться.

Жюль не был ни теоретиком, ни критиком. Впрочем, слывя экспертом в области композиторской техники и инструментовки, сам он не считал себя интеллектуалом. И остальным не давал повода считать себя таковым. На самом деле, кроме Франсуа, который многими почитался ведущим интеллектуалом Франции (а для урожденного француза это означало – и всей Вселенной), у Жюля была аллергия на интеллектуалов, которые, как он думал, не вполне от мира сего и часто не способны оценить сей мир по достоинству. Он уподоблял их осужденным на казнь, которые подвергают анализу свою последнюю трапезу, вместо того чтобы насладиться ею.

Однако, как мэтр музыкального факультета Сорбонны, он был окружен интеллектуалами. Ими были почти все, кого он знал. Все они зависели от этого ярлыка, словно от аппарата искусственного дыхания, и без конца испытывали его мотор и прочие детали, пользуясь любой возможностью продемонстрировать свой интеллект повсюду и во всем, как будто каждый упущенный случай равносилен взрыву бомбы в грудной клетке.

В молодости Жюль совершенно спокойно признавал, что не горит желанием стать – и не стал – тем, кем, по всеобщему мнению, ему полагалось быть. И очень скоро коллеги, шокированные этим открытием, один за другим вдруг как по волшебству становились недоступны, отклоняли приглашение сыграть партию в теннис, не отвечали на звонки. Он осознал, что сам себя сделал изгоем, что оказался вне стаи. Как ни больно было это осознание, но иначе он поступить не мог, и музыки ему хватало. Она текла сквозь него, точно река, переполненная после снеготаяния. Ее нужно было лишь распознать, высвободить, высветить, и она заполняла воздух, словно дождь в лучах дуговой лампы. Подобно электронам радиосигналов, насыщающим весь мир, музыка присутствовала везде, но в отличие от радиосигналов музыка была стихийна, являлась в процессе творения и длилась, не утихая, даже после его завершения. Превыше всех резонов, исследований и фактов она проносилась вокруг, играя, точно Ариэль над морем.

Вот так же и теперь, по пути в «Георг V» на встречу с этим самым Джеком – Джеком Читемом, Жюль не задумывался над тем, что он видел, – он слышал и чувствовал это. Он не просто слышал шум машин, гудение ветра, натужный гул самолета в отдалении, гудки на баржах, сирены, куранты и подобный морскому прибою предсмертный шорох октябрьской листвы. Каким-то чудом он слышал сам Париж и мог постигать его сквозь музыкальную призму. В тот вечер, когда дождь затуманивал огни, мерцающие сквозь ветровое стекло, Париж звучал как «Таинственные баррикады» Куперена. Для Жюля пьеса была настолько реальна, словно клавесин звенел у него прямо на заднем сиденье машины.

Ему, уже предвосхищавшему в мыслях роскошное видение «Георга V», она предъявила воочию текущий сквозь века Париж – город, где все времена уживаются, сливаются, словно воды, впадающие друг в друга. Город казался живым организмом, в котором струились множественные токи: река, люди, птицы, облака, машины, поезда, корабли, – и все они светились, как живые клетки под микроскопом, возвеличенные на предметном стекле, осиянные снизу солнцеподобным светом. Он знал, что предстоящая встреча в отеле – это, скорее всего, противоречие, компромисс между необходимостью и его принципами, которого он обязательно постарался бы избежать, если бы не тяжкие мучения Люка.