Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Начался голод, это годы 1929—1930-й. Умерли дедушка, бабушка, братик маленький, которого мама еще кормила грудью. И жалеючи меня, старшего сына, перекрестила и благословила пойти побираться. А мне еще не сравнялось десяти лет.

Отец был совсем другой, не дедовой породы. На фронте служил поваром у генерала. А вернулся домой, и пошло — водка, бабы… На какое-то время его сделали председателем колхоза, и начался в селе бардак.

С колхозами, конечно, история тяжелая была. Помню, я был маленьким, но наблюдательным и заметил — в деревне советская власть началась с ареста самых работящих. А одного посадили потому, что жена у него была красавица. Крестьяне, самые большие труженики, стали первыми нищими, первыми жертвами голода.

Но я в партию вступил. Сестра — нет, она замужем за немцем, во Франкфурте-на-Майне живет. И я немножко питаюсь от ее богатства. Семь-восемь костюмов имею.

Мать молилась в церкви, когда меня в партию принимали, боялась, вдруг не возьмут. Да, я пошел в партию. Окончил в Москве педагогический институт, дефектологический факультет. Вообще-то о мехмате МГУ мечтал. Меня с детства мучает бесконечность. Пасу поросят, лежу на травке и смотрю на небо. Вот если отсюда ниточку протянуть, и дальше, дальше… А что дальше? Меня прямо мучил этот вопрос. Но, пока я мечтал, пока добирался до Москвы, вышло постановление, по которому в институт брали только после десятилетки. Раньше — пусть у тебя хоть один класс, лишь бы голова соображала. А мне не до школы было, выживал, как мог. В Москву приехал, еще «кубыть» говорил. Но учиться нравилось всю жизнь. Тогда, перед дверями мехмата, дико разозлился: не берете меня студентом — я к вам преподавателем вернусь.

А на дефектологию взяли, да еще на третьем курсе стипендию дали, как отличнику, да какую — сталинскую! 500 рублей. Это была зарплата главного инженера большого завода. А как ее выдавали… Подходишь к кассе, там очередь, а кассир тебя издалека видит, рукой показывает: все в сторону, важный человек идет! Сами знаете, стипендия имени кого! В глянцевитом конверте запечатана. То была моя первая встреча с именем Сталина. А дальше я в него всю жизнь утыкался.

Заканчивал институт в 1941-м. Выхожу из читального зала, навстречу знакомый: «Саша, беда-то какая — война! Уже Украину бомбят». Я врываюсь в зал и кричу, ору с рыданием в голосе: «Война началась!» 27 июня сдал последний экзамен, а 31-го под Смоленском рыл противотанковые рвы со всеми нашими ребятами. Парней направили туда, а девочек поближе к Москве.

Рвы копали глубокие. Кого-то ранило, кого-то убило… Вдруг собирают нас, всем наливают по стакану водки, дают оружие — в атаку! В поле позади нас во ржи мигает огонек — кто-то подает сигналы врагу! Мы побежали, как угорелые. Вражина за спиной! А оказалось, тракторист ехал, солнечные зайчики играли. Бдительность!

У меня было, честно скажу, противоречивое чувство: черт с ними, с немцами, только бы Сталина не стало. Почему я его не выносил? В деревне, я заметил, сажали самых умных. В Москве — умнейших. Страшно, когда с народом такое делают.

…Вернулись домой, в общежитие. Я навестил свою подругу Нинон Кагарлицкую. Красавица была, отец — крупный адвокат, мать — зубной врач. В разговоре брякнул про Сталина: «Да, человек он жестокий». Как позже выяснилось, к Нинон зашла подруга, ей без всякого умысла были переданы слова о жестоком Сталине… А меня в тот же день, когда вернулись с окопов, вызывают в райком партии: «Страна в беде, вы — сталинский стипендиат, назначаетесь командиром взвода ополчения. Завтра в восемь утра принять взвод».

Я уже фронтом живу, девушки блины пекут нам на прощание. Но, пока я был в райкоме, за мной приходили, забрали паспорт. Зачем? Почему? В голове полный хаос. И тут ко мне подходят: «Ваша фамилия Спиркин?» И везут на Лубянку. «Мне туда нельзя! Я завтра должен взвод принять!» А в ответ с издевкой: «Расскажешь, какие преступления совершал, и сразу решится твой вопрос со взводом». А везли меня в машине, на которой было написано «Хлеб». Подумал тогда: «Знали бы москвичи, какой „хлеб“ в этих машинах возят».

Абакумов в первый день пыток сказал: «Перед нами матерый государственный преступник. Хотел убить товарища Сталина». И это — после назначения командиром взвода, после окончания института, на взлете научных мечтаний! Год следствия на Лубянке и три на Колыме… На Лубянке случилась встреча. Я был у следователя, когда в кабинет вошла Нинон. Все такая же красивая, коса до пояса. Меня же так измордовали, что она меня не узнала. Я окликнул ее с разрешения следователя, напрямую было нельзя. «Саша, это ты?» У нее полились слезы. Я тоже разрыдался. Спросил: «Как там, на воле?» — «Не знаю. Мы с мамой тоже здесь».