Стелла Прюдон - Дедейме

– Нет, нет, меня никто не настраивал! Я сама! Сама!

– Понятно… Ты ведешь себя как предатель! Ты – вор и предатель! Ты украла у нас маму, а теперь ее предаешь! Но даже у самого худшего вора и предателя есть совесть, а у тебя совести нет! Как можно так поступать, как ты поступаешь?! Ты что думаешь, у Зинки прямо рай тебе будет? Что она прибежит, заберет тебя, и все будет прекрасно? Ну что ж, иди… к маме, – при этих словах Эрке сморщилась, – как ты ее называешь. Никто тебя не держит! Но учти, обратно тебя никто не возьмет. А если ты думаешь, что Зинка будет тебе рада, ты очень, очень глубоко заблуждаешься! – Эрке не заметила, как перешла на крик. Только увидев испуганное и потерянное лицо Шекер, она понизила голос. – Ты знаешь, что Зинка, мать твоя так называемая, на самом деле не любит тебя? Она не любит никого, кроме себя! Ты знаешь, что она расстроилась, когда ты родилась, потому что не хотела дочь, а хотела сына? Она даже не притронулась к тебе ни разу, не кормила тебя. Это потом уже, когда мать приехала и увидела, что ты худая как скелет, она испугалась и забрала тебя к себе. Она не хотела, чтобы ты там умирала с голоду.

Глаза Шекер расширились, было видно, что она потрясена. Эрке продолжила:

– Наша мама – самый добрый, самый лучший человек на свете. Ты думаешь, ей надо было возиться с еще одним ребенком после того, как она семерых воспитала? Ей на меня уже сил не хватало, а она тебя взяла! Она не из эгоизма тебя забрала от Зинки, а от жалости к тебе, от доброты. И отца уговорила, он не хотел еще одного ребенка, который плачет по ночам. Выкормила тебя, наняла кормилицу, которая дома жила у нас. Для меня она этого не сделала – я жила два года у кормилицы, – а для тебя сделала! Ты не знала? Зато я знала! Скольких сил маме стоило тебя вырастить! О нас, своих детях, она не заботилась так, как о тебе. Она тебя как драгоценность берегла, никому не разрешала на тебя голоса повышать, никогда нам не было столько заботы и внимания, сколько тебе, спроси кого хочешь, спроси Раю, Зою спроси, Сави, Борю спроси. – Эрке вздохнула. Было видно, что ей не легко давались эти слова. Ее голос стал хриплым. – А Зинка очень злая и с детьми своими обращается жестоко. Нарядит дочь в дорогие шмотки, на люди выводит, а дома бьет ее, кричит на нее. За каждую мелочь ее избивает. А на людях улыбаться заставляет. Я сама видела, как она это делает! Это на людях она добрая, а в душе она очень жестокая. Более жестокого человека я не видела. И ты должна благодарить бога, что тебе досталась такая мать, как Ханна. – Эрке сложила ладони, словно в молитве. – И если ты такая неблагодарная, хочешь уйти… Ну что ж, иди, скатертью дорожка! Никто тебя не держит! Но мама не вынесет, если ты возьмешь и уйдешь. Но тебе-то что! Тебе наплевать на маму, тебе на всех наплевать!

– Мне не наплевать! – Шекер замотала головой. – Просто мне иногда кажется, что мама меня не любит.

– С чего ты взяла, что мама тебя не любит? Мама любит тебя, ты носишь имя ее матери, Шекер! Ты думаешь, это просто так? Это не просто так, это большая честь – носить имя бабушки. Мама тебя больше всех детей любит! И не делает разницы, она тебя родила или не она. Наоборот, она тебя любит больше остальных детей, потому что ты дочь ее любимого сына, дочь Довида!

– Но почему… почему тогда она такая строгая со мной?

– Что? С тобой строгая? – Эрке театрально засмеялась. – Это со мной она была строгая, а с тобой она совсем не строгая, уж поверь мне! И то я не жалуюсь. Хотя раньше и мне казалось, что мама слишком строгая. Сейчас понимаю, что она во всем была права. Во всем она была права!

Эрке подошла к окну. По саду бегал, виляя хвостом, маленький Цыган. Остановившись у куста малины, он пытался поймать лапой бабочку. Подул ветер, и с яблони посыпались зрелые плоды. Эрке повернулась к Шекер и, увидев, что та больше не плачет, а внимательно слушает, продолжила:

– Я раньше думала, что мама слишком строга ко мне, что она несправедлива ко мне. Мне даже казалось, что она меня не любит. Когда Симон натворил делов на заводе – Довид тогда был министром торговли Карачаево-Черкесии и устроил его ради мамы директором завода, он, когда пришла проверка на завод, подставил и себя, и Довида, рассказав то, что не надо было рассказывать. Я все, говорит, делал по указанию Довида. Вот их обоих и посадили, и Довида, и Симона. Родители были в ярости. Я плакала, потому что мама не пускала меня к мужу в тюрьму. Забеременеешь, говорит, не дай бог. Она уже тогда поняла, что за человек Симон, и решила нас развести. Дом наш продали, а я переехала к родителям жить. Я его еще любила, надеялась, что он исправится, когда выйдет из тюрьмы, что жизнь его научит, что он перестанет изменять мне, станет другим. Но мать с отцом даже слушать об этом не хотели. Возненавидели они его тогда всей душой. Зачем, говорят, этот выродок сына нашего под срок подвел? Предателем его называли, трусом. Ни о нем, ни о Мине, дочери нашей, слышать не хотели. Ей годик тогда был. Девочка, говорят, копия Симон. Отец, помню, шипел на нее, кричал на меня, если она плакала. Уходи, говорит, куда хочешь и убери дочь этого урода с моих глаз. Никаких грубых слов они не жалели ни для него, ни для Мины моей. Знаешь, как я тогда страдала, сухого места не было вокруг, все промокло от слез. Мать однажды подошла ко мне – я тогда Мину грудью кормила – и говорит: «Пора от груди отлучать девочку». «Почему?» – спрашиваю я. «Через неделю Боря поедет в Новороссийск, отвезет ее в детский санаторий для туберкулезников. Я договорилась с нянькой, она будет за ней присматривать, подержит ее там, сколько надо. Я ей денег отправлю. Пусть там поживет, пока все не наладится. Ты же видишь, как отец злится!» Я тогда ничего не ответила, знала, что мамино слово – закон, что у меня заберут ребенка, хочу я этого или нет. У меня сердце разрывалось от мысли, что этот комочек, – Эрке сложила руки, как бы укачивая ребенка, – будет жить далеко, в каком-то санатории, под присмотром няньки. Я так переживала и плакала, что молоко, которое я Мине давала, стало соленым совсем. Она морщилась и не ела, а от голода еще больше кричала. Отец меня с ней на улицу выгонял, мать тогда как меж двух огней была, боялась, что отец ребенку что-то плохое сделает. А через два дня молоко у меня совсем исчезло, даже грудь перевязывать не понадобилось. Забрали у меня тогда Мину, и как будто не было никогда ребенка. Так тихо стало дома, спокойно, как на кладбище. Я заболела тогда сильно, но маме ничего не сказали. Еле выкарабкалась. Врач сказал, что если бы еще немного, не было бы меня. Мать с отцом бросили все свои связи на то, чтобы Довида и Симона освободили раньше. Им дали по восемь лет, а освободили через два года. Симон, как освободился, пришел за мной, но мать с отцом его на порог не пустили, потребовали развода. Он не хотел, но они пригрозили ему новым сроком, и он согласился. Потом мать нашла Гарика и выдала меня за него замуж. Я сначала не хотела, не понравился он мне совсем, а потом согласилась. Мама меня уговорила, она мудрая очень, наша мать, и все сделала правильно. Она знала, что если я сразу замуж не выйду, навсегда без мужа останусь. Люди начнут судачить, а потом и семью уважать перестанут. Пожили мы с Гариком год, я за это время несколько раз к родителям вернуться хотела, так он мне был противен! А мать меня все время назад отправляла. Стерпится, говорит, слюбится. До сих пор помню ее слова: «Разведенная дочь – позор, а разведенная дважды – позор вдвойне». А потом у нас с Гариком сын родился, я счастлива была и поняла, что мать права была во всем! И тогда мать отправила кого-то в Новороссийск за Миной. Она приехала, не признает никого, плачет. Ей пять лет уже было, она меня не помнила, никого не помнила. Плакала, к маме просилась. Думала, что Таисия Федоровна – няня, ее мама! Но теперь, как видишь, все хорошо. А если бы мама меня тогда с Симоном не развела и за Гарика не выдала, что было бы? Ничего хорошего не было бы, это я точно знаю! Наша мама – мудрейший человек на свете. И ты не представляешь себе, как я была счастлива, когда мама захотела, чтобы Мина называла ее «мамой», а меня – «сестричкой Эрке»! Это огромная честь для меня, а не горе. И если мать скажет: пусть Мина живет у меня постоянно, я сразу соглашусь. И если она скажет: роди ребенка и отдай мне на воспитание, я так и сделаю. Нет большей чести для меня, чем быть дочерью моей матери. И ты до сих пор считаешь, что мама тебя не любит, даже несмотря на то что она выделяет тебя из тридцати внуков, дала тебе имя своей матери? Ты до сих пор так считаешь?