Игорь Белодед - Синий кит

Всей семьей вышли запустить фейерверки. Пока Павла Игоревича одевали в прихожей, соседка по лестничной клетке открыла дверь и принялась поздравлять Софию с Новым годом: оправа очков поблескивала в темноте, лицо — залитый светом чернослив, волосы на макушке взяты в пучок, проткнуты спицами.

Сугробы у подъезда были черны, у бордюров валялись пустые тубы, пахло селитрой. На балконах домов то и дело зажигались огоньки, шла вялая ругань, и накатывали волны смеха. Время от времени в соседних дворах бухали залпы салюта: малохольного, красно-зеленого, — взрывались петарды, Павел Игоревич, насупившись, закутанный в шарфы, держался за мамину руку: когда слышались пороховые разрывы, он слабоумно моргал в пустоту. Отец, установил картонную тубу с фейерверком на детской площадке, за деревянной горкой; пыхнув, туба выстрелила с сипением два раза и кончилась. Отец бросился от дороги к уморившемуся фейерверку. Павел Игоревич недовольно спросил маму:

— А куда ушел прошлый год?

Мама ничего не ответила, вместо нее заговорила София:

— В прошлое.

— И он там останется? Навсегда?

Вдруг София поняла, что означает смерть — она означала пребывание в вечности прошлого.

В ту ночь Павел Игоревич уснул поздно, хотя и прежде домочадцев. София лежала в своей комнате, смотрела на рисунок синего кита, прикрепленного прищепками на тонкий провод потушенных гирлянд, и думала о том, что в чувстве затопившего ее страха нашлась какая-то точка опоры, какая-то неожиданная свобода. За стеной вяло ворочались родители: пели голоса на улице, в странном им совпадении трещала кровать, — вот она заходила ходуном. Софии стало стыдно, она вышла в коридор и остановилась перед детской, прислушалась к размеренному дыханию Павла Игоревича, звуки из родительской комнаты здесь ощущались еще отчетливей, послышалось шиканье мамы, кто-то спрыгнул на холодный пол. София прошла в детскую, на обоях сверкали серебряные звезды, высоко на полке с обложки книги уродливым зигзагом выступал добродушный динозавр, на столе лежал разобранный звездолет: брат переделывал его в броненосец.

Дыхание приглушенное, звуков из родительской комнаты почти не слышно, кажется, они сделали звук передачи громче. Рот брата открыт, он — сама доверчивость миру во сне, в бодрствовании он вечно опекаем, во всем видит трудности, и даже когда пытается сам повязать шнурки, мама отстраняет его и говорит, что ему не по возрасту. Он радостно с ней соглашается, София никогда не была такой, она была егозой, а Павел Игоревич — набоб, «плинц» с «сыской». И все-таки он что-то своим мозгом размером в горсть грецких орехов осознает, понимает конечность всякого времени, которое собирается в черный ящик и из него больше не выбирается. Она не умрет. Это попросту невозможно. Она одновременно кенома и плерома — так говорил Абра — пустота и полнота — и никем другим она быть не может.

Все затихло. Мама по-собачьи засопела, отец вскрикнул; вот бы взять, пока никто не видит, громадного медведя в углу и, нежно придерживая голову брату, поднести его живот ко рту. И раз, и два. На губах Павла Игоревича запека, он тревожно всхрапывает, но не просыпается, верхняя губа — как ростра корабля. И его жизнь сейчас в руках Софии, как жизнь Софии в руках Абры, что стоит прислонить медведя к нему — и наступит смерть во сне — царица среди смертей. Никто не подумает на нее. Мама обратится в поисках любви к ней, отец обратится к матери, и эта никчемная, казалось бы, смерть, вышедшая из ее мозга, вдруг объединит всех их, утишит — и наступит та любовь, в которой все они нуждаются и от которой бегут, кто к любовникам, кто к махинациям, кто к Йаху. Осталось сделать всего одно движение. Возьми же этого медведя, представь, что он летающий, необъятный кит. Сделай шаг навстречу прошлому.

Вдруг зажигается верхний свет — и мама в халате, пораженная, вскрикивает из коридора:

— Что ты здесь делаешь, София?

Плюшевый медведь соскальзывает с рук на пол, София равнодушно пожимает плечами, и по щекам ее начинают течь слезы.

Даже в лыжном костюме Иванкова выглядела лучше, чем все ее верные в выпускных платьях. София не могла без восхищения смотреть на то, как уверенно Иванкова перебирает палками в стылом воздухе, припадает на правую ногу и оставляет позади мальчишек на лыжне. Ее штаны на пуху уютно хрустят среди тонких стволов подроста, наушники мелькают рябиновым пятном, сливаются с рыжими стволами выросших сосен. Кажется, что она сама вочеловечившаяся сосна. Рот полуоткрыт, копна волос буквой «ж» распласталась по лбу. Еще и еще. И вот Иванкова обгоняет Впадину, которая кое-как удерживается на лыжне, как курица, разводит руками, с остервенением втыкает одну палку в колею, другую — в сугроб рядом с ней.