Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Шищь Мищь в ответ на эту весть только ойкнула:

— Па!

А дворцовы слуги с ней — уже не считались: в платья рядили.

Прямо при ней судачили, кому достанется да как эту Шищь Мищь женихам представлять: «Пегая в яблоках, зубки хорошие, хвост не выпадает», или «Вкуснее пива, интереснее телевизора!», или «Последнее слово немецкой техники: стирает и гладит в три раза больше!».

Но мудр Медведь-салтан, — и сразу он просёк: сердечко ведь — как ларчик. С радостью скачет и падает, вертится и перевёртывается. А то и затрепещется невнятненько — то расфуфренное, то со ступеньками, то фантик, а то и вообще не поймёшь. Так что надобно им ключик от сердца приискать, — тогда и жениха в неделю сыщут.

Медведь-салтан уж полюбил участвовать в судьбе Шищь Мищи. Почти тут же, только воротясь и разложив виновато перед родными всякие палочки и камешки из разных стран, он с готовностью военного человека заново оделся и отправился к далёким мудрым старцам на далёкой мудрой горе.

Посовещались они, ну и никакого ключа к ларчику они, конечно, меж собой не обнаружили. Вернее, обнаружили, но там нужно было нырять в восемнадцатую дырочку на триенадцатом пузырике, который бахнет от пьяного зайца, пнутого токарем, если тому, конечно, вдруг приспичит упасть в канаву, и то лишь при условии, если заяц будет русаком, и бежать в это время от перепугавших его монголо-татар, набрякиваясь, накозлоерепениваясь на самые лихие отвороты лесных рубашечек и пиджачков, но притом соблюдать режим сна и выдерживать определённую диету. Тогда — пожалуйста, и ключик.

Но лазать в восемнадцатую дырочку да на триенадцатом пузырике никакой царь себе позволить не может. А уж Медведь-салтан — со всею широтой своей — тем более.

И вот, пока он своё триенадцатое да восьми-с-горохом-удцатое горе запивал то медовухой, то каберне, — а впрочем, чем подавали, — ему и успели подсунуть под рукав известие об объявлении войны. По поводу права на объявление войны тому, кто позволил себе не объявить войну той стороне, что уже воюет, не запрещая себе применять противовоенные действия… Иными словами, ветвилось всё опять к тому, кто и как должен предложить Шищь Мищи своё руку и сердце. Или же просить руки и сердца? Но в чём, собственно, разница между рукой и сердцем?..

Тут уже все дружно взялись за ручки — и решительным кубарем запутались. Путались-путались, стукались головами и с важным чиновничьим видом продолжали впутываться как можно глубже. Иногда приходила какая-то соседка с кульком яиц и кулёк свой оставляла. А то и забирала. Ну а поскольку был там и ковёр, — то в ковёр она иногда даже проваливалась. А иногда из него вываливалась. То и дело ещё звенели ненароком в какие-то дивные колокольчики, но мало кто понимал, о чём это да и к чему все эти прибамбасы. А те, кто и понимал, — помалкивали.

Плакать уже не хотелось — хотелось приседать.

И всё-таки — решать же как-то надо!

— Медведь-салтан, любезнейше любимый, мудро мудрый, прекрасно прекрасный, да поженитесь вы сами на Шищь Мищи! Превеликая польза государству от того будет! — сказал один из слуг и валенок ему поцеловал.

Привозят Медведя-салтана в его же дворец. Сажают Медведя-салтанана на его же ковёр. Сами же падают на колени — благо, что свои. И всё собираются, почёсывают затылки, покашливают, посмеиваются, пожимаются, прислоняются. А потом и появляется Шищь Мищь. По-домашнему появляется — в халатике, в варежках. Тапки у ней ещё какие-то. И всё что-то за ухо суёт. Не то прядку, не то мысль.

И вот эта самая Шищь Мищь, эта едрёная вошь, говорит презвонко:

— Хватит городить округ меня огороды!

И одним махом весело шагает куда-то за горизонт.

— Он умер, — проговорила мама тихо-тихо в дальнем конце комнаты, походившей немного на коридор.

Папа сказал своё любимое: «Началось в колхозе утро!», — а Митя сделал вид, что не услышал: Митя сделал вид, что не проснулся.

— Что делать будем? — спросила мама. — Может, в ванную унести?

— Пусть тут полежит.

— А Митя?

— Что Митя? Он два года у нас. Хомяки вообще столько не живут.