Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Раздался звук болгарки: слова послушно впрыгнули обратно в голову и приготовились. Мы втроём сидели на диване и смотрели на рассыпающиеся искры так, будто дело происходит не с нами, а где-то в телевизоре.

— Тобой милиция не интересуется? — спросил я Лёху.

— Кажись, нет, — ответил он безмятежно.

— А следовало бы! — сказал Коля. — Нарушитель бытия номер один.

Когда у кого-то появилась интересная мысль открыть самим, — дверь уже распахнулась.

— Люба! — подскочил Лёха радостно. — Вера? — Разочарованно. — Н-надя? — Неуверенно.

В квартиру влетели три женщины. Самая энергичная — кажется, Люба — принялась осыпать Лёху пощёчинами и зуботычинами. Надя стояла в стороне, обхватив свой пухлый локоток, а Вера схватила кружку с чаем и — (чтобы не чинить лишнего ущерба) — выплеснула содержимое на пол.

Когда заметили состояние Лёхи, — гнев сменился на нежность. Его накормили, напоили и спать уложили — даже сказку на ночь рассказали. Когда с Лёхой было покончено, — вспомнили про нас. Сопротивляться не было никакой возможности.

Уже придушенный тяжёлым пледом, я умолял об одном: сказать мне дату, час и принести калькулятор. Неохотно — Надя всё исполнила. Голова соображала плохо, но я подсчитал: мы не спали одиннадцать суток с лишним: двести семьдесят восемь часов.

— Мы мировой рекорд побили. — Я улыбался в калькулятор.

— Какой ещё рекорд?

— По бессоннице. — Я поднял взгляд на Надю: у неё были свинцовые глаза. — А вы, случаем?..

— Вам нужно выспаться, — сказала она и потушила свет.

Знаете, как грустно бывает сидеть так в одиночестве, чай ложкой помешивая, чаинки к бортам чашки подгоняя, какие-нибудь меланхоличные джаза́ послушивая да за окошко не особо-то взглядывая? Именно так Антон Голубкин и сидел, придя с очередных лекций, где были опротивевшие ему однокурсники с этими их смешками, с кривляньями да и всем таким. Словом — сидел и грустил. А было над чем!

Влюбилась в него, понимаете ли, эта, как её там… Зиночка. Вот. С первого курса она. И куда её деть, Антон ну ни ухом ни рылом не мог сообразить.

Зиночка эта — тихоня кромешная: ходит полушажочками — уголки губ книзу, только подбородочек выступает из-за гряды прямых-прямых каштановых волос, — а как-нибудь голосок-то да подаст: напишет ему что такое замысловатое. Ну однозначно, не всё так просто!

Но вроде как — и уверенности в этом никакой.

Любит — не любит. Что за бабьи разговоры вообще? Ну а если вдруг? Если вдруг всё-таки — любит? И куда деваться? И к кому в ворота стучать?

Вроде ведь и обидеть не хочется девочку. А вроде как и не нужна она ему совершенно. Ну не нужна! Не его человек, что называется. Да, Антон давно потерялся в океане своих-чужих, сам едва бултыхается и какие-то признаки жизни подаёт, хотя подавать эти самые признаки кому бы то ни было, честно говоря, противно, — но что-то ещё соображать способен.

И вот так говорить прямо:

— Не люблю я тебя, Зин, ты пардонь!

И как-нибудь отмахиваться широким жестом с разбросом пальцев… Ну, некрасиво, что ли? А Антон был эстет, некрасоты не терпел. Вот просто сокурсников ему терпеть было бы ничего, но своих сокурсников, без красоты этакой внутренней: скушных и приземлённых — это увольте.

Вон Антон — того. В моряки податься хотел. Прийти так, глуповато раскланиваясь, в порт да и спросить, куда там того, в моряки? Что он там умеет? Готовить? Ну, кое-как. Убираться? Да тоже, в общем-то, никак. Но руки-то у него хоть есть? Вот, конечно. Руки — держите.

Ну. При случае, конечно. Как-нибудь. Когда-нибудь.

Но все эти как-нибуди, знаете ли, ещё провернуть надо было. Чтоб без доставучих этих. Зиночек. Нет, с родными и друзьями порвать он совершенно не боялся, — но вот Зиночка эта, неудобная щепинка, как-то его широкую душу всё-таки тяготила. Да и мало ли? Вдруг на то же судно напросится? Или вообще повесится с горя? Некрасиво!

Словом, Антон прекрасно знал, к какому количеству разнообразных сложностей и глупостей может привести такая замысловатая штука, как любовь, а потому и решил изобрести вот какую схему. (Довольно-таки гуманную, как сам он находил.) Привлечь во всю эту историю (повторюсь, возможно, даже не в самом деле происходящую) своего друга-собутыльника Михаила. Свести с Зиночкой. Как-нибудь там всё скрутить, чтобы у них всё завертелось и заискрилось… Ну и под шумок свалить.

Подло? Низко? Безнравственно? Возможно, господа, — я-то и не спорю. Но поймите правильно, всё-таки, тактичный вопрос. Антон решил на него отвечать так. Что ж? Судить его теперь?