Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Не понимаю я этой горячности и неистовства… Хотят видеть — и видят! Нет, я понимаю, случилось бы что: чудеса какие-нибудь. Тогда и уверовать не стыдно. Ну а так… Ну а так!.. Втемяшили себе в голову — и радуются как помешанные! А это всё болезнь. Апофения! Да-да. И шторы — апофения. И ви́ски — апофения. И апофения — тоже апофения!.. Весь белый свет — она. Я сейчас совершенно серьёзно, Иосиф Евгеньевич!.. Совершенно серьёзно!..

Примерно неделю Герасим Юрьевич бредил в этом роде, пока не отправился в Петербург — доспаривать. Он пытался разыскать Йосю, проживавшего на набережной лейтенанта Шмидта, но Васильевский остров уже уплыл в Балтийское море. Натерпевшиеся страху горожане рассказали ему три удивительные истории, как-то связанные с этим бегством кусочка Петербурга, но Герасим Юрьевич им не поверил, да и не особенно-то слушал. Ему было довольно, что историй три, а не пять.

Сальери Петербурга не любил.

Нет, не то чтобы ему не нравились архитектурные ансамбли, извивы мутных каналов, проспекты, прямые и величественные, как намерения Петра, широта и чернота Невы, облик города, так и возглашающий: «Человек — венец творения» и «Природа — будет покорена». Совсем нет. Просто Ярослав Сальери не любил Европы.

Но не любил не слишком — так, чуть-чуть.

Зато остервенело он обожал свою Москву: мать, сестру, подругу.

Но город делают городом — люди. А они — что здесь, что там, что на Камчатке, что в Сибири, — едва заслышав фамилию Сальери, воротят нос, шутят и трунят. Или: «Как вас Иосиф в Российскую империю отпустил?». Или: «Ну как? Неужели не совестно?».

Ярослав смирился, но всё равно диву давался: с какого бодуна все решили, что Антонио Сальери отравил Моцарта? Вычитали у Пушкина, хорошо: но с какого перепугу всё, что писал Пушкин, — правда? Ну даже правда: но какого рожна он должен быть родственником тому Сальери??

Ярослав поднял воротник и старался не смотреть на людей. Он пересёк мост, озяб, пробежал по мокрой площади с колонной, бросил тоскливый взгляд баянисту и шмыгнул в огромную арку, под которой можно было спрятать от дождя целый полк. Как холодно-то, чёрт дери!

Уж нет! Его бы воля — не то что из Москвы, из квартиры своей не выбирался бы! Но — дела. Да и красиво тут: чего же врать?

Сальери шёл гневными шагами и потому немного заплутал. Выйдя на набережную Хрен-Его-Знает-Кого, он не пошёл на Непонятно-Какой-Проспект, а своротил налево — до самого Понятия-Не-Имею-Чьего-Поля. Посмотрел Вечный огонь, и оттуда, проклиная себя и градостроителей, Ярослав по каналу Драть-Его-За-Душу вышел к большому собору, раскинувшему свои крылья и только поджидавшему его.

«А у этой ступеньки, в наводнение, пожалуй, и лодочка плавала, — Сальери пробовал думать. — Как будто. А декабристы стояли… Или не стояли? Нет же — декабристы сидели!» — Ветер мешал.

Ему как-то приходила уже мысль, что Петербург расположен здесь только затем, чтобы привить аристократии культуру пития. А то сидели прежде на лавках с крестьянами. А тут — во дворе-колодце, культурненько.

Вечер промозглел. Дождь то усиливался, то давал передохнуть. Сальери засунул руки в перчатки, а перчатки спрятал по карманам пальто. Жалко, шарф дома забыл. Ну и пусть. Ну и ладно.

«Здания-то исторические, а вывески горят и режут глаз. И морды неприветливые, сейчас поймают шкирку, и скажут: ты Сальери! ты убил! ты! А она — самая первая из них. Хо-хо! Пива убийце! Хотя чего это я?.. Погода корёжит настроение, точно. И то, что я на плаху иду, — тоже…»

Сальери предстояло заявиться в театр, что в Гостином — кажется, так — дворе. Без билета, конечно. У него на билет домой-то едва хватало.

Но всё бы ничего: опаздывает, без билета — подумаешь, невидаль! Да только в голове Сальери созрел и с нетерпением ждал воплощения один странный, одичалый и ни на что не похожий план. Хотя планом это сложно назвать — скорее, буйно-вздорная мысль.

Месяц назад, будучи в Москве, Сальери особенно заметил одну актрису. По театрам ходок он не был, — зато она была в его институте вольнослушательницей. На кой чёрт ей это — Ярослав не знал. Просто — приходила и слушала, частенько вступаясь в спор с преподавателями, что замечательно выглядело на фоне всемолчания студентов.

Вне лекций общительности в ней он не замечал. Да она была и старше, чем Сальери, лет на семь — какой ей интерес? Но он положительно в неё влюбился и решил писать записку. (Поговорить в стенах института и назначить встречу не выходило: она всегда как-то убегала.)