— В буфет. — Ноликов улыбнулся застенчиво.
Оптик Пустопорожнева оказался здравый: какие-то линзы приставлял и трогательно спрашивал: «Так лучше?». Выйдя на улицу с новыми глазами, Ноликов первым делом пересчитал всех голубей на проводах: их было ровно девятнадцать.
Московская осень улыбнулась ему — и уже не обливалась дождями. Солнце хохотало во весь свой круглый рот. Синие, красные, с чёрными прожогами листья пахли и послушно разлетались, когда Ноликов их пинал. От «Нахимовского проспекта» до «Бабушкинской», от «Бабушкинской» на «Маяковскую» — его носили воскресные делишки. В метро он пялил взгляд на каждого второго пассажира — и очень смотрел на грустного мужика с тортом. Ужасно хотелось хлопнуть его по плечу и сказать, что всё будет хорошо.
Вернулся домой поздно: без зуба и с распухшей щекой. Стоматолог так и сказал: «Ой, у вас такая жопа! Лучше дерануть». Шесть тысяч отдал! А в следующие выходные с Пустопорожневым на рыбалку собирались, пока не схолодало… И у Люси день рождения вот-вот…
А Люся сидела на кухне. Из комнаты орала гитара. Играл Васёк, напросившийся к Ноликову на пару дней перекантоваться и доживавший уже вторую неделю. Нет-нет, Ноликов пойдёт на кухню.
— Гась, я не могу уже. Он каждый день приходит и играет. — Люся курила у раковины: занесла палец над сигаретой: выдержала паузу — и нанесла два резких удара по фильтру.
Ноликов пожал плечами, бросил батон на стол и достал из холодильника замороженный фарш.
— Ты теперь совсем мудрый? — Она чмокнула его в больную щёку. — Да. И ещё с проводкой фигня какая-то, надо электрика вызвать. А ещё у твоей бабушки день рождения сегодня. Ты её поздравил?
— Сколько дел, сколько дел!.. — Ноликов уселся на подоконник, приложил пакет фарша к лицу и уставился на Люсю, как блаженный кот.
Но не узнавал он её.
Лицо — китайского жёлтого цвета. У корней её рыжих волос русой проступью объявились непрокрашенные корни. По глазам проползли красные невыспавшиеся жилки. Её вздёрнутый носик согнулся ведьминой загогулиной и выставил на обозрение шесть чёрных волосин. На шее объявились три жабьих складки: они переругивались и хлопотали. Ресницы, прежде смахивавшие облака, обстригли и развеяли по ветру. Подмышки её горчичной футболки — почернели от готовки. Прыщики нелегалами расселились на правой щеке. И вместо ушей — растворённые дверцы теремка: раскидали все волосы.
Ноликов потупил взгляд и остро задумался.
— Я ужинать не буду. — Он спрыгнул с подоконника. — Спать хочу.
— Ладно.
На пути к кровати его остановил сухосухосухопарый Васёк и попросил одолжить пятьсот рублей. Ноликов спрятался от него под одеяло.
А завтра был понедельник.
К университету Ноликов подходил с недоверчивостью: ветер шмыгал из переулка в переулок, а его проделки покрывал кусачий дождь. Дома́ посвежели и насупились. Лепнина старинного фасада напоминала водоросли. Нет, сопли. А Ноликов опаздывал на конференцию.
Первого докладчика он пропустил, зато успел на второго. Он шуршал бумажками, брызгал слюной и доказывал, что из-за новой орфографии «Идиота» Достоевского совершенно невозможно понимать (прежде всего, нанесён непоправимый ущерб речевому портрету в исповеди Ипполита): ведь даже «идиот» — не то же, что «идiотъ». А вот если вернуться к Гротовскому правописанию, переиздать всю русскую классику по прижизненным изданиям, ввести в школы старую орфографию, вернуть, наконец-то, необходимые русскому языку буквы «пси» и «кси»…
Третий докладчик с заражающим пылом набрасывался на проблему цвета зубов Печорина: поскольку наукой окончательно установлено, что Лермонтов был протосимволистом (что, впрочем, оспаривается теми коллегами, которые склонны считать его предимпрессионистом или же додеконструктивистом) — цвет зубов оказывается важной деталью, имплицитно подчёркивающей антагонизм Печорина и Максима Максимыча. Поскольку никаких указаний на цвет зубов в тексте даже близко не содержится — пришлось прибегнуть к историческому материалу, из которого несомненно явствует, что у Печорина были жёлто-зелёные, с тёмными оттенками, зубы, а у Максима Максимыча жёлто-зелёные, без тёмных оттенков (вследствие потребления не слишком качественного табака, доступного в ту пору на Кавказе; Печорин же, судя по мемуарам современников, курит крепкий турецкий табак). Но особенный интерес представляет тот факт, что у Грушницкого — зубов вовсе нет, что доказы…
Четвёртого докладчика глубоко интересовала динамическая дискинетичность «Мёртвых душ» и её инвариантные стратегии диалектики помещичества в царской России: наибольший интерес представляет сцена, в которой Собакевич поедает огромного осетра, тем самым выражая своё неуважение к христианским догматам, — ведь, как известно, рыба обозначает Христа, хотя собака зарыта не здесь, а в письме Белинского, в котором татарское нашествие осмысляется как факт, покорёживший, быть может, и несильно, русскую литературу, потому как какой русский не любит быстрой езды, вот и у Баратынского читаем…
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу