Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Но не плевать ли мне на неё, если ей плевать на меня?

Я искал здесь не место, где можно что-то прочитать, а что-то поругать, но какой-то, видимо, смысл. Некоторый, что ли…

В комнату вошли четверо. Помимо Гугля, это были: лысый молодой человек, похожий на актёра боевиков, иранец с грустными глазами и аристократическим животиком и девушка, к которой как нельзя лучше шёл эпитет «малиновая».

Почти тут же Гугль мне их в таком же порядке и представил: Василий Тёмный, Асхат Асхатович и Женя Волкова. Не говоря более ни слова, они уселись на диване. Гугль отделился от них, вытащил из-под груд всего на свете листок бумаги и принялся читать.

Это была зубоскальная новелла про дом, в котором все выходы на лестницу закрыты: во избежание визитов куряще-выпивающей молодёжи. Двадцать два этажа — связаны с улицей только лифтом. Двери на лестницу — стережёт некий старик, который должен отпереть их в случае пожара. Действие разворачивается стремительно: почти в начале же новеллы этот самый старик сходит с ума и сам устраивает пожар, чтобы поскорей побежать двери открывать. Всё это приправлено описаниями каждой ступеньки, лампочки, надписей на стенах подъезда, всепожирающего огня и, кроме того, историческими справками. Длилось чтение около тридцати минут: главный герой под конец сам забывал о собственном существовании — чего уж говорить о слушателях. Но вот — кончилось.

Ни аплодисментов, ни обсуждений. Только Гугль спрашивает:

— Прочувствовали? — И после молчаливых согласий зовёт Василия.

Его рассказ был очень мутным и туманным. Про какого-то писателя, писавшего о том, как он писал, а затем за этой писаниной исписавшегося настолько, что он написал об этом своему другу, и тот посоветовал ему одного писателя… Да, а потом следовали сцены, где этот писатель ходит по Петербургу, весь в мыслях о том, как он бездарен, как писательство отучает от того, чтобы не писать, а жить, — и мысль эта кружит вокруг него, отчего делается вдруг материальной. Начинает откусывать нос, пальцы, ноги, руки, уши. А потом этот писатель кончается, и мысль эта — переваренные останки его в Фонтанку сплёвывает.

Снова молчанье, снова никакого обсуждения. И снова Гугль говорит:

— Капиталиссимо!

Спешно сажает Василия на диван и вызывает Асхата Асхатовича.

Тот — начинает декламировать заунывную пьесу про сосланных в Среднюю Азию чечен (хотя сам Асхат Асхатович, говорю, был иранец — вон, в ковёр замотанный ходит). Там в форме философских диалогов какие-то крестьяне за землепашеством рассуждают об империи, революции, народе, русской идентичности и великом предназначении России. Занавес падает, голос объявляет о начале сбора урожая. Проболтали они так, видимо, всё лето.

— Тоньше лезвия папиросы! — резюмировал Гугль.

Дальше — произведение Жени Волковой. Оно повествовало о походе главного героя на кухню. Изображалась его дума над пирожком: о жизни и смерти. Неожиданно он вспоминал детство, как он хитростью добывал поцелуй от матушки на ночь: притворялся больным, зная, что градусника дома нет и его будут целовать в лоб. Отдавшись этому воспоминанию, главный герой видит в нём потаённый смысл: он в самом деле был болен: он верил реальности, в то время как реальность — лишь попытка выманить поцелуй!.. Додумывается он таким образом до того, что пирожок не сто́ит того, чтоб быть съеденным, и уходит на работу не позавтракавши.

Гугль оценил:

— Забавнёхонько!

Постоял-так, постоял-он, а потом взглянул на меня:

— Ну, а теперь ты.

Делать нечего. Я скромно вытащил из заднего кармана джинсов несколько листков и, сбиваясь, зачитал рассказик про то, как один парень украл из института скамейку и ходил с ней по городу, — а люди на неё присаживались и рассказывали ему разные истории. Вот и всё.

— Нет-нет-нет, Тимофей! Так нельзя! У тебя слишком много намёков на то, что там есть смысл.

— Я знаю, да. Есть только намёки, а смысл — не очень.

— Не-е-ет! — Глаза Гугля были страшны. — Ты не то́ не понимаешь! Смысла быть не должно!

— Как это, не должно? Это ведь…

— Это литература, а не пирожки: нечего туда пихать всякое. — Гугль подмигнул. — Ну а с формой у тебя порядок. Ладно, насиделись.

Я ничего не понял: мне казалось, что это пирожки бессмысленны.

— А название-то у объединения есть? Называться можно? — спросил я.

— «Абвы́болда».

— Что?

— «Абвыболда», говорю. В названии тоже не должно быть смысла.

Дверь в квартиру захлопнулась.