Павел Пономарев - Мышиные песни

— Дай тебе Бог здоровья, милая. А чая не нужно, у меня и у самой чай найдётся…

Старушка медленно уходила в душную утробу вагона и долго ещё что-то бормотала сама себе.

— Слушай, Кать. А те двое, в тамбуре, ещё стоят?

— Стоят. Точнее, сидят на корточках.

— Я пойду… выйду ненадолго.

— Зачем? Ты ведь слово обещал сказать…

— Я только воздухом подышу и вернусь. Душно тут.

И зачем нужно было говорить ей, что я актёр, когда я всего только простой как рубль консультант бытовой техники в гипермаркете. Не понимаю…

Я зашёл в сортир, смыл с лица холодной ржавой водой стыд и жирный пот, назойливо выступавший в душном, натопленном вагоне. Ну да, понравиться ей… Я смотрю в мутное зеркало, зализывая назад мокрыми ладонями отросшие за полгода волосы. Надо бы подстричься. И этот эксперимент с крашеной прядью под седину какая всё-таки глупость… Ну, не рассказывать же ей о том, как изо дня в день я надеваю белую рубашку, дурацкий бейдж и с усталой полуулыбкой, при полном отсутствии жизни в глазах, объясняю похотливой домохозяйке, как пользоваться кофеваркой. Поэтому отныне я актёр… Маргинальное пространство несущегося во тьму поезда позволяет быть кем угодно, всё здесь подвешено в воздухе, оторвано от привычной жизни, и возможность повторной встречи с попутчиком ничтожно мала… Однако надо выбираться из сортира.

Так и есть. Они до сих пор в тамбуре. Сидят на корточках друг против друга в железном прямоугольнике с зарешёченными окнами, будто в карцере.

— О, снова ты! Погреться пришёл? — пошутил улыбчивый Димон. — Выпьешь?

— Выпью, — ответил я.

— Ну, садись, дружище. В ногах правды нет.

Я присел на корточки. Славик одобрительно осклабился и сделал глоток из горлá.

— Я — Дима, он — Слава. А тебя как звать?

— Иван.

— Дай ему, Слав, пускай погреется. Извиняй, мы без закуси.

— Да нормально всё, — я отпил из бутылки.

— До конечной?

— Ага.

В бутылке были русские луга, похороненные до весны, выстуженные до ковыльей кости. Точнее водка называлась «Русские луга», но вкус оправдывал название. Помнится, такую я пил в юности. Тогда всё равно было — что есть, что курить, что пить. И дорога казалась странствием, а не поездкой по необходимости. Алкоголь подействовал как обычно — потянуло на философию.

— Вот ты сказал, что в ногах правды нет, — обратился я к Димону. — Интересно, что не ты первый, кто сегодня мне об этом говорит. А в чём, по-твоему, правда?

— Ну, ты загнул, дружище, — заулыбался Димон. — Ты как в кино, это… Как его… Славик, как кино называется про Данилу, это, «в чём сила, брат»?

— «Брат» и называется, — нехотя ответил Славик.

— Ну да, «Брат». Там: в чём сила? — в правде. А ты теперь, типа, спрашиваешь: в чём правда, брат? Так, что ли…

Димон истерично захохотал. Его разгорячённое прыщавое лицо странным образом контрастировало с застывшей «маской» Славика, бледной, словно у актёра китайского театра.

— Да нет никакой правды, — неожиданно заговорил Славик. — Для вас, городских, правда, может, и есть. Волосы вон покрасил в другой цвет — вот тебе и правда. — Он презрительно кивнул на мою прядь. — А у нас своя правда. Вот нас со стройки погнали с Димоном — одна правда…

— С третьей уже, — вклинился тот.

— Да неважно с какой. Теперь домой едем. А дома мать без работы сидит, больная, отца недавно схоронили — другая правда. Село наше — дыра. Работы — нет. Либо пьёшь, либо в город едешь калымить. А в городе ты нахрен никому не нужен…

— Это ты зря, дружище, — не согласился Димон. — Оклемаемся маленько и снова в город рванём.

— Рванём, — горько ухмыльнулся Славик, — ну да, деваться-то некуда.

— Чё ты ноешь? По-твоему, мне вздёрнуться надо было, когда за меня Любка не пошла?

— Нашёл из-за кого вешаться. Школьная любовь. Да всё село знает, что она блядь.

— Чё ты сказал? Ты кого блядью назвал, чмырина…

Димон ощетинился и полез на Славика. Я отвернулся. В окошке снова замелькали привокзальные огни. Кажется, станция.

— Ребят, не ваша станция? — ляпнул я наугад.

— А… Чё… И впрямь наша!

На крыше одноэтажного бревенчатого здания грустно смотрело выцветшее название станции — «Победим».

Школьные друзья возились на холодном железе не более минуты. Вскоре появилась Катя с испуганным лицом и вопросительно на меня посмотрела. Улыбкой я дал ей понять, что «всё хорошо» — обычная ссора, обычная станция, жизнь продолжается.

Пацаны вышли из вагона. Молча, в знак примирения, дали друг другу прикурить и неспешно отправились по грязной дороге в осеннюю мглу.