Андрей Воронин - Убийца не придет на похороны

— Ты не жилец, не жилец, — вслух сказал врач, торопливо покидая палату.

Затем он дал указания сестре и двинулся по длинному, тускло освещенному коридору в комнату отдыха — туда, где уже заварили крепкий чай, откуда слышался смех и веселые голоса, такие нереальные в этом мрачном здании. Там праздновали день рождения анестезиолога, которому исполнилось пятьдесят, но он был еще бодр, хорош собой и любил приударить за молоденькими девушками из медперсонала.

Когда врач ушел, оставив после себя запах дорогого одеколона, у Сергея только и хватило сил на то, чтобы приоткрыть глаза. Свет больно резанул по зрачкам. Он увидел белый потолок, сверкающий штатив капельницы, похожий на блестящий крест, и не сразу понял где верх, где низ. И только сейчас, по прошествии стольких часов, он наконец-то осознал, что жив и находится в больнице. Но даже радоваться не осталось сил.

Он не знал, есть ли у него тело, во всяком случае, не чувствовал его. Самое странное, что ранение он тоже не ощущал. Наступило спокойствие, не хотелось даже предпринимать попыток к тому, чтобы пошевелить пальцем, сделать глубокий вдох. Он дышал, словно бы не думая об этом, забыв о воздухе.

Сергей вновь тяжело опустил веки и провалился в тяжкое забытье. Длилось оно довольно долго. Когда Дорогин вновь приоткрыл глаза, то увидел лишь синий огонек дежурной лампочки-ночника, вмонтированной в стенку над дверью. Капельницу ему уже успели заменить. Кто, когда — этого он не помнил. Но теперь Дорогин отчетливо слышал, что делается в больнице. За стеной кто-то надсадно кашлял, из глубины коридора неслись смех, торопливые шаги, цокот каблуков, шарканье тапок по линолеуму. Скрипели двери, хлопали, щелкали, когда открывались и закрывались. А за окном надсадно свистел ветер.

«Сколько же я пролежал вот так, в забытьи? День, два? А может быть год? А может, всего несколько мгновений, и именно за эти мгновенья все произошло, и я смог вспомнить всю свою жизнь? А как долго я летел с моста до черной воды, как долго? По-моему, целую вечность. Ведь я опять смог увидеть всю свою прожитую жизнь, все свои тридцать семь лет. Интересно, если уже прошел день, то тогда мне тридцать восемь, а не тридцать семь, как было до прыжка с моста. Да, я, скорее всего, встретил свой день рождения здесь, на больничной кровати. А может, в холодной воде Волги? Нет, что-то здесь не так, у меня опять все начало путаться. Могу ли я что-нибудь сказать?»

Он попытался шевельнуть языком и только сейчас ощутил насколько все пересохло во рту, а язык кажется большим, одеревеневшим, неповоротливым, не слушает приказаний хозяина.

«Главное, что я могу соображать, главное, что в голове появляются и исчезают мысли. А если я могу думать, значит, я жив. Не так уж и плохо, я могу видеть, слышать, даже ощущаю холод. Интересно, все-таки, сколько же я пролежал без сознания? Как я оказался здесь? Неужели Мерзлов… вот я и начинаю вспоминать фамилии… Мерзлов вытащил меня? Нет, Савелий Мерзлов — полный мерзавец и мразь, он не мог. Это же он приказал своему подручному всадить в меня нож. Только чудо меня спасло от неминуемой смерти. Погоди, мразь, если я отсюда выберусь и если буду в состоянии двигаться, ты у меня попляшешь! Ты пройдешь через все то, через что прошел я».

Но о том, что его ждет впереди, Сергей Дорогин не знал. Он даже представить не мог, какие испытания его ждут впереди, что вся та боль, которая была до этого — ничто по сравнению с тем, что ему еще предстоит пережить.

Но это будет потом. А сейчас он упорно прислушивался к всевозможным звукам, наполняющим огромную больницу, прислушивался и радовался, узнавая многие из звуков, чувствуя себя сопричастным к жизни. Даже свист ветра за окном, скрип дверей радовали его душу, как могут радовать лишь самые ласковые и нежные слова, сказанные близким и дорогим человеком.

«Жив! Жив! — твердил себе Дорогин. — А все остальное приложится. А вообще, все, наверное, сложилось правильно. У меня был день рождения, а перед днем рождения меня попытались убить, но им это не удалось. И я, можно считать, родился заново, родился другим человеком. Теперь я совсем по-другому буду смотреть на мир, буду ценить жизнь, каждое мгновение, дарованное мне богом. Да, да, я буду любить жизнь. А разве ты не любил ее раньше? — спросил себя Дорогин. — Конечно же любил, но не дорожил. Дорожишь лишь тем, что теряешь. Вот сейчас я дорожу, потому что потерял и вновь нашел, обрел. Правда, пока еще я труп, безмолвный и неподвижный, но в голове шевелятся мысли. Я думаю, а значит, живу».