Евгения Овчинникова - Иди и возвращайся

Оглушенная болезнью, я почти безразлично восприняла новость о похоронах дяди Леши. Мы с папой поехали туда прямо из больницы в день выписки, я едва держалась на ногах.

Мама иногда шутила, что у нее так много друзей, что на похороны, пожалуй, соберется полгорода. Я вспоминала об этом, стоя среди друзей дяди Леши – их тоже было очень много, большинство – маминого и папиного возраста. Несколько человек произнесли прощальные речи. Одаренный ученый. Отличный друг. Примерный муж и отец. Гости опускали глаза в пол, проходя мимо Миры и ее матери.

Сотрудник поместил урну в пустую ячейку в колумбарии. Толпа двинулась в сторону парковки. Мы остались вчетвером.

Папа вызвал такси, и мы поехали их провожать. Мы с Мирой сидели на заднем сидении, мимо проплывали спальные районы. Я посмотрела на Миру – она уставилась в окно. Я не знала, что сказать. Все эти люди, крематорий, теснота колумбария… наверное, когда-то и мы с папой будем принимать соболезнования от толпы знакомых, которые боятся посмотреть нам в глаза.

Мы зашли к ним домой. Мира тут же легла на кровать в своей комнате и укрылась с головой одеялом. Я устроилась рядом и скоро поняла, что она заснула.

Всю дорогу домой папа молчал.

– Они нашли ее, да?

Он пожал плечами, сжал руку в кулак и стучал по автомобильной дверце, глядя в окно.

– Нашли, я знаю. – Я отвернулась.

Папа не хотел меня жалеть.

Дома я думала, сколько еще лет нам придется провести вот так, в неизвестности. И что мы будем стесняться об этом разговаривать. И что нам все-таки придется собрать и отнести куда-то ее вещи. И что все это совершенно невыносимо.

Несколько дней мы провели как во сне. Я ходила в школу только потому, что надо было что-то делать, куда-то ходить. Мои руки вместо прежних, хоть и уродливых, но все же идеальных чудовищ рисовали черные дыры с выползающими из них черными паукообразными сгустками. И рисовать их, и смотреть на них было страшно. Я комкала листы и выбрасывала их в мусорное ведро. Оно быстро переполнялось, и скомканные листы лежали горой вокруг.

Папа приходил с работы раньше обычного. Мы молча ужинали, каждый уткнувшись в свой телефон.

На курсах я больше не появлялась. Ни Никитин, ни одногруппники не писали и не звонили, и я решила, что надо бросить рисовать. Но руки сами тянулись к бумаге. Без карандаша они суетились, перебирали пальцами, сцеплялись в замок, ладони сжимались и разжимались, бесконечно поправляли волосы. Без карандаша им было непривычно, неуютно, страшно. Они метались и не знали, куда себя деть. Но когда получали карандаш и бумагу, выводили омерзительных чернушек.

Близнецы по очереди сидели со мной после школы. Они уходили, когда папа возвращался с работы. Будто была какая-то разница, есть он или его нет. Мама всегда говорила, что он страдает эмоциональной тугоухостью. Мы с ним отсиживались по своим комнатам.

Вот-вот окончится учебный год. Обычно я сразу уезжала в языковой лагерь или в образовательную поездку. Мальта, Венеция, Москва. Я любила радостное предвкушение путешествия и теперь, лежа на кровати лицом к стене, вспоминала его с тоской.

В тот день я услышала шуршание пакетов. Вышла в прихожую. В своей спальне папа собирал и складывал мамины вещи из шкафа: туфли, пальто, шарфики, платья и блузки прямо на плечиках. Я молча смотрела. Он набрал пять больших сумок в клеточку, присел на кровать, вздохнул.

– Куда ты их отнесешь?

– Не знаю, не думал. В твой приют?

– Там нужны детские вещи, – соврала я. Мне не хотелось там появляться.

– Можно в церковь или благотворительный фонд, – предположил он.

– На Ковенском есть благотворительный магазин, давай туда.

– Давай. Пойдешь со мной?

Я отрицательно покачала головой.

Когда за ним закрылась дверь, я встала, оделась и тоже вышла на улицу. Меня невыносимо тянуло к особняку в стиле барокко.

Ничего уже не боясь, я вошла, с трудом открыв резную дверь. Сегодня в будке разгадывал сканворд другой охранник.

– Я к Вадиму Петровичу, – сказала я, и огонек турникета загорелся зеленым.

Дверь в его кабинет была чуть приоткрыта. Из-за других раздавались разговоры и смех.

Он сидел за своим столом: тяжелое дерево, кожаное кресло с демонически торчащими кончиками спинки. Стеллажи с документами. Фикус на окне. Я открыла дверь и стояла на пороге.

– Нина? – удивление, в котором, как мне показалось, промелькнул испуг.

– Здравствуйте, Вадим Петрович, – ответила я и села на один из стульев.