Андрей Макаревич - Остраконы

А вы – вы вновь совершенно здоровы. И в грядущей жизни вам предстоит пережить это состояние ещё несколько раз, вы уж мне поверьте.

Ведь вы так молоды!

Время совсем остановилось. Потому что нечем было мерить его движение. Ложку, которой он делал отметины на стене, считая дни, давно отобрали, а окна в его камере не было. Периодически (он подозревал – дважды в сутки) дверь открывалась, молчаливый охранник приносил миску с бурдой и воду, но ночь и день вполне могли поменяться местами. Иногда заходил начальник тюрьмы – человек с серым лицом и обвислыми усами, и, глядя в сторону, заученно бубнил, что если услышит, где спрятано золото, то лично обещает немедленно отпустить его на волю. Ответа он, похоже не ждал – договаривал фразу, тут же уходил и долго гремел ключами за дверью. Оставалось бродить по камере (четыре шага вдоль стены, пять – по диагонали) или лежать, скрючившись, на узкой лавке. Время от времени он засыпал, но сны тоже давно прекратились, и он пришел к выводу, что сон – это кривое зеркало реальности: откуда взяться снам, если в реальности ничего не происходит?

Единственным его развлечением были беседы со старой тюремной мышью. Её, вернее его, звали Никанор, он был образован, воспитан и обладал приятным баритоном. Никанор возникал неизвестно откуда прямо посреди камеры, и они могли говорить часами. Он любил рассказы Никанора про волю – этот проныра знал все щели и дыры в стенах тюрьмы и шастал туда-сюда беспрепятственно. Особенно интересно это было потому, что настоящих воспоминаний о воле в голове уже не осталось – они выцвели и осыпались. Причиной тому была все та же невозможность считать время, эти ступеньки лестницы жизни: без ступенек остаются одни перила – и что с ними делать? А там, на воле, по словам Никанора, время текло горделиво и спокойно, дни сменялись ночами, зимы – вёснами, солнце и луна поочередно плыли по небосводу, трава то зеленела, то желтела, и землю покрывал снег. Слушать про это можно было бесконечно.

Однажды он заметил, что жизнь в его теле стала убывать, истончаться. Она как будто вытекала из него невидимым ручейком, и он довольно равнодушно подумал, что скоро она вытечет вся, и тогда от него останется в камере тонкая пустая шкурка. Когда он рассказал о своих ощущениях Никанору, тот заметил, что если такое произойдет, все знания по поводу того, где там и что припрятано, станут для него совершенно бесполезны. Как, собственно, и то, что припрятано. Как и всё остальное.

Слова Никанора показались ему разумными, поэтому когда в следующий раз начальник тюрьмы пришёл в камеру и завёл свою привычную песню, он, не дав ему закончить, спокойным и ровным голосом рассказал всё. Рассказал и удивился – всё уложилось в семь слов. Из-за семи слов он провел в камере всю жизнь.

Начальник быстро совладал с собой, выскочил за дверь и тут же вернулся с листом бумаги и чернильницей. Пришлось написать эти семь слов на бумаге и поставить свою подпись. Начальник тюрьмы упорхнул, прижимая лист к груди, а потом дверь снова открылась, и надзиратель повел его по длинному коридору, потом через ещё одну дверь по другому коридору, а потом распахнулась ещё одна дверь – и за ней была воля.

Воля имела прямоугольную форму и была такая большая, что дальняя её стена с вышками выглядела маленьким заборчиком. Над головой его простиралось бескрайнее влажное небо, по нему бежали серые живые облака. Под ногами прямо из земли росла редкая невысокая трава. Набежал ветерок, и он почувствовал его детское дыхание. Сверху спикировали две ласточки, и одна чуть не задела его острым крылом. Он упал на колени, и слёзы счастья хлынули из его глаз.

Зима опять наступила неожиданно. Вообще, в стране отлично знали, когда у них наступает зима – это бывало раз в год, обычно в середине ноября, но традиция жила и даже приобрела характер национальной игры – считать, что зима наступает неожиданно. Вот и сегодня диктор в телевизоре возбужденно вещал: «Зима в этом году наступила неожиданно, и город украсили многокилометровые пробки».

Многокилометровые пробки совершенно не интересовали молодого зайца Тимофея – он сидел в лесу под ветвями старой ели и напряжённо думал. Ещё вчера он радостно носился по полям и опушкам и его серая шкурка отлично сливалась с осенним ландшафтом – пожухлой травой, тёмными опавшими листьями. А сегодня всё пространство до горизонта покрывал белый-белый и чистый-чистый снег. Тимофей, потомственный заяц-беляк. (Для справки: заяц-беляк вовсе не участник белого движения, точно так же, как заяц-русак – не обязательно этнический русский. Просто заяц-беляк зимой меняет свой окрас на белый. Так заведено.) Так вот, Тимофей обязан был ещё пару дней назад сменить свою шубку на белую. Загодя. Всю свою жизнь – два или три года – он именно так и поступал. А тут… Забегался, завертелся… И вообще, всеобщее разгильдяйство и неумение строить долгосрочные планы пагубно сказываются на молодой неокрепшей личности… Да и снег тоже хорош – взял и выпал! И что теперь делать? Так думал заяц Тимофей, сидя в лесу под елью. Прятаться под навесом из еловых лап ещё было можно, а вот выйти в сером прикиде на белый простор уже никак не получалось: ты тут же становился отличной мишенью для охотников и сильным раздражающим фактором для всяких лесных ребят, любящих зайчатину.