Елена Королевская - Две капли голубой крови!

— Ничего страшного! — привожу слова моей мамы. — Внучка захочет, сама все сделает. Вот я над вами не сидела, вы все у меня сами делали, — гордо заявляла она.

Так прошел учебный год. Я, конечно, попыталась с ней поговорить, объяснить, что мне нужен профессионал, с которого я смогу спросить. Обиде не было конца. Мама ушла, хлопнув дверью, страшно крича и проклиная нас с дочерью. Но я стала взрослая, руководила коллективом, и меня уже не так сильно, как раньше, расстраивала реакция мамы. В итоге между нами был побит рекорд по длительности ссоры — полгода «молчанки». Мы не общались. При виде меня или даже внучки она переходила на другую сторону.

С тех пор, на истерики и обвинения матери в свой адрес я стала реагировать не заискивающими извинениями, а более-менее спокойно, как взрослый человек, давая ей и себе право оставаться при своем мнении.

Я предлагала:

— Хорошо, мама, давай договоримся, что ты по-своему права. Но прошу, давай не будем из-за этого спорить, а тем более ругаться, пускай у тебя будет свое мнение, а у меня свое, договорились?

Я считала, что подобная договоренность никак не должна влиять на родственные отношения между нами, а уж тем более на отношения между маленьким ребенком — моей дочерью и ее бабушкой, но мама думала иначе.

И теперь скандалы всегда заканчивались не только проклятиями, но и «отлучением от материнского дома» со сдачей ключей. Длилось это состояние «холодной войны» обычно не больше трех-четырех дней с таким же перерывом на хрупкий мир.

Из-за ссор с мамой нас с сестрой постоянно преследовало чувство вины. Ведь ссоры не заканчивались для нас простой остановкой маминого крика, а мы тратили на них огромную часть нашей жизни. Мы бесконечно обсуждали, кто прав, кто виноват, кто, что, как и кому сказал, проводили анализы ситуаций, обвиняя порой друг друга и пытаясь найти корень зла.

— Ведь у мамы, кроме нас, никого нет, — переживали мы, — и вырастила она нас одна.

После ссоры, дав себе в очередной раз зарок, что все, с меня хватит, день продержишься, не общаешься, ну другой, а потом, как обычно, все равно сдаешься, ведь мы переживали за нее.

— Мама есть мама, — думали мы.

И прощали, робко надеясь, что будет лучше. Но все начиналось сначала — замкнутый круг.

Потом снова было недолгое перемирие, мама нашла новую работу, она плавала на речном кораблике, у нее появилась масса новых знакомых и впечатлений, поднялось настроение, около двух месяцев все шло отлично, пока и на этой работе к ней не отнеслись предвзято. С проклятиями уволилась она и оттуда. Все пошло по-старому.

В череде этих скандалов было письмо про «еврейских ублюдков», о котором я писала выше. Пиком наших взаимоотношений я считаю именно его. Мы решили с сестрой ничего не предпринимать, а дождаться возвращения нашей мамы из поездки.

Вернулась она абсолютно счастливой и… с новой шубой. Нас так обрадовало это обстоятельство, мы так обрадовались ее перемене и… отсутствию скандалов, что трусливо промолчали и в тот раз. Вознаграждены мы были тем, что где-то с месяц стояла тишь и благодать. Потом все вернулось на круги своя.

Мама так и не пошла на постоянную работу. Она работала месяц или два, а потом столько же сидела дома. Мы с сестрой помогали.

В очередной скандал мама потребовала разделить лицевой счет, так как не хотела иметь со мной ничего общего. На тот момент в квартире оставались прописанными она, я и моя дочь. Сестра каким-то чудом одна из последних в нашей стране получила квартиру от работы, предоставив документы о том, что проживает в двухкомнатной квартире впятером, что у нас с ней разнополые дети и что она мать, которая растит ребенка одна и ребенка больного заболеванием крови. Да, к сожалению, наше заболевание крови по наследству передалось нашим старшим детям. Раздел квартиры на две части: большую комнату с балконом — маме, а мне с дочкой — маленькую послужил началом моей полноценной взрослой жизни, так как в итоге привел к приватизации квартиры, а потом и к ее размену на однокомнатную для мамы и денег для меня. Занималась приватизацией полностью я. У мамы неожиданно начало болеть сердце.

Очереди везде огромные. Вот мы приехали в паспортный стол. Конечно, внутри полно народу и душно. Но все стоят. Вдруг мама начинает хвататься за сердце и всячески демонстрировать, что ей плохо. У меня один вариант — вызвать бригаду «Скорой помощи». Приезжает «скорая». Меряет маме давление, делает еще чего-то… и ничего не находит. Возмущенная мама вылетает из машины ругаясь, что она при смерти, а ей ничего не сделали. Я иду к врачу, даю ему денег и прошу помочь маме, на что он отвечает, что может уколоть моей маме только физраствор. Я соглашаюсь. Мама возвращается в «скорую» и, естественно, после укола чувствует себя значительно лучше. Получив справки в паспортном столе, мы едем дальше. Уже не помню, куда я пошла, но мама сказала, что устала и подождет в машине. Она сидела на переднем сиденье с открытым окном. Я машинально щелкнула замком машины и вышла. Вернулась я через пятнадцать минут и застала маму у машины снаружи. Даже боюсь представить, как это выглядело, оказалось, что она опять почувствовала себя плохо и вылезла наружу через открытое стекло. Дверь машины помята. Мама снова держалась за сердце.