Элена Ферранте - Дни одиночества [litres]

Днем я нашла номер ветеринара, некоего Морелли, к которому при необходимости обращался Марио. Лично мы не были знакомы, но мой муж всегда отзывался о нем с восторгом: он был братом одного профессора из Политеха, с которым Марио связывали и работа, и дружба. Я позвонила ему; он говорил со мной очень вежливо. У него был глубокий, хорошо поставленный голос, почти как у киноактера. Морелли предложил мне на следующий же день подъехать в его клинику. Я оставила детей у знакомых и отправилась к нему.

Голубая неоновая вывеска над ветлечебницей горела и днем и ночью. Спустившись по длинной лестнице, я очутилась в небольшом ярко освещенном холле, где стоял какой‐то резкий запах. Встретившая меня молодая черноволосая девушка попросила обождать в соседнем помещении: доктор оперировал.

Там оказалось полно народу: кто с собакой, кто с кошкой. Одна женщина лет под тридцать держала на коленях черного кролика и непрерывно его гладила. Чтобы убить время, я принялась изучать доску с объявлениями о случках породистых животных и подробными описаниями потерявшихся собак и кошек. В клинику то и дело приходили люди, чтобы разузнать о своих любимцах: один мужчина расспрашивал о коте, которого оставили в стационаре под наблюдением, другой – о собаке, которой делали химиотерапию, какая‐то женщина тревожилась о своем умирающем пуделе. В этом месте боль, выплеснувшись за хрупкие людские пределы, заливала собой огромный мир домашних питомцев. У меня слегка закружилась голова и я покрылась холодным потом, когда узнала в царившем здесь запахе тот, что исходил от страдавшего Отто, – все вокруг напоминало мне о том ужасном дне. Скоро чувство собственной вины за смерть пса выросло до гигантских размеров, я казалась себе до жестокости небрежной, и моя тревожность все увеличивалась. Даже телевизор в углу, вещавший об очередных сотворенных человечеством мерзостях, не смог притупить во мне сознание вины.

Через час с лишним меня позвали в кабинет. Не знаю почему, но я ожидала увидеть перед собой толстяка в окровавленном халате, с волосатыми руками, широколицего и циничного. Однако меня встретил рослый подтянутый сорокалетний мужчина с приятным лицом. Голубые глаза, светлые волосы над высоким лбом, чист душой и телом – такое впечатление обычно производят знающие свое дело врачи; вдобавок у него были манеры истинного джентльмена, который пестует собственную меланхолическую душу, несмотря на всеобщее падение нравов.

Ветеринар внимательно выслушал описание болезни и агонии Отто. Он только иногда перебивал меня и вставлял научный термин, чтобы приспособить к своему уху мой импрессионистски цветистый рассказ. Слюноотделение. Одышка. Непроизвольное сокращение мышц. Недержание мочи и кала. Конвульсии и эпилептические припадки. Наконец он заявил, что причиной смерти Отто почти наверняка был стрихнин. Он не исключил полностью яд от насекомых – версию, на которой настаивала я, однако это казалось ему маловероятным. Морелли употребил такие непонятные термины, как диазин и карбарил, а затем, покачав головой, заключил:

– Нет, все‐таки определенно стрихнин.

Мне захотелось поведать ему (как прежде – педиатру) о пограничной ситуации, в которой я очутилась. Подбирая подходящие слова, чтобы описать пережитое мною в тот день, я успокаивалась. Он внимательно меня слушал, не выказывая нетерпения и глядя мне прямо в глаза. В конце он сказал ровным голосом:

– Единственная ваша вина в том, что вы слишком чувствительны.

– Переизбыток чувств – это тоже вина, – ответила я.

– На самом деле виноват здесь только Марио, – ответил он, взглядом показав мне, что отлично понимает мои резоны, а вот резоны друга считает идиотскими. Он даже пересказал мне слухи (со слов своего брата) о не слишком чистоплотных методах, к которым прибегал мой муж, чтобы заполучить ту или иную работу. Это меня удивило: с такой стороны я Марио не знала. Тут врач улыбнулся, продемонстрировав ряд безупречных зубов, и добавил:

– Однако при всем при этом у него уйма достоинств.

Эта его последняя фраза – изящный прыжок от злословия к похвале – показалась мне настолько удачной, что я задумалась об истинной зрелости как о своего рода искусстве. Мне есть еще чему поучиться.

В тот вечер, вернувшись с детьми домой, я впервые после ухода Марио ощутила тепло и уют нашей квартиры. Я веселилась с ребятами до тех пор, пока им не пришло время отправляться в душ, а потом в кровать. Я уже смыла косметику и собиралась лечь, как вдруг в дверь постучали. Посмотрев в глазок, я увидела Каррано.