Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Помню, как она печально посмеивалась: что ж, что она не может встать — тут лежать хорошо, яблоки падают прямо в руки… Какие, и правда, были яблоки! А, может, особенно вкусными они казались после того, как целый день пролежишь в горячем песке или на теплой траве, целый день проплаваешь в нашей быстрой и холодной Хашхоне?

Словно в громадный, обтянутый жестью барабан гулко ударило яблоко, сорвавшееся почти с такого же высокого дерева за домом, с грохотом покатилось по крыше, и я вздрогнул…

«Межа — ваша, а середина — моя, потому что со мной Аллах!» — вспомнилось бабушкино выражение, с которым она учила входить в незнакомый двор, чтобы была удача. И я вдруг суеверно и торопливо прошептал это.

Из дальних дверей, расположенных напротив летней кухни, вышла Хан, жена Челестэнова.

— Я хотел видеть Османа, — сказал я не только вежливо, но как бы и с просьбой в голосе. — Нет ли его дома?

Хан сухая и высокая, словно хорошо стесанная со всех сторон турлучина. Полинялое фланелевое платье явно велико и висит на ней колоколом. Лицо тоже сухощавое, рябое, будто присыпанное золой. Из-под тонкого белого платка выбиваются седые волосы… Только правильные черты лица, до сих пор хранящие следы миловидности, свидетельствуют о былой красоте… Ей бы глаза хоть чуть повеселей, Хан, — но нет: карие зрачки запали слишком глубоко и не выражают теперь ничего, кроме затаенного, привычного страха. Скулы ее остры, словно края деревянной чесалки, и это тоже подчеркивает постоянное напряжение и замкнутость.

— Добро войти, — промолвила она сухо, но все же многочисленные морщины слегка разгладились. — Только что возился, ходил тут… Сейчас, наверно, обеденный намаз творит.

— Можно я подожду его?

— Пойдем! — разрешила она. — Подождешь там.

Кивком поблагодарив ее, пошел следом, и взгляд мой невольно упал на ее темные, в глубоких трещинах пятки на стоптанных задниках старых, совсем истончившихся чувяк…

«Да она намного моложе меня! — говорила обычно соседкам моя мать, когда они собирались вечером семечки пощелкать да посудачить. — Просто сильно постарела и, как щепка, высохла… Чего другого ждать за Османом?» Хан чуть-чуть, лишь бы только можно было войти, приоткрыла для меня дверь, но сама не вошла — тихонько и кротко замерла на пороге…

Осман вдруг показался мне дряхлым облезлым коршуном… Хоть сухой корпус согнут, голову держит не только прямо, но как будто даже заносчиво. Простоволосый, в выгоревшей, с разводами от частой стирки рубахе, в мятых штанах в полоску, заправленных в белые шерстяные чулки, сидит он на выцветшем намазлыке [14] Коврик, на котором совершают намаз — мусульманский религиозный обряд. . Проживший долгий век старый степной стервятник сидит на земле и перед ним будто лежит с таким трудом добытый теперь кусок мяса… Не спеша, как будто для него уже не существует ни страха, ни волнения, почти торжественно наклоняется он над своей добычей и отрывает от нее кусок за куском. Поднимет потом облезлую голову на исхудавшей морщинистой шее и терпеливо ждет, пока очередной кусок протащится через старое его, к победному клекоту привыкшее горло.

Вот старик снова стал медленно разгибаться над намазлыком, поднял сухое морщинистое лицо, медленно повернул его в мою сторону… Глаза на мгновенье расширились, но челюсть продолжала двигаться — Осман все шептал про себя неслышные, не для земли предназначенные слова.

Что-то в его лице всегда казалось мне странным, это же ощущение пришло и сейчас, и тут я вдруг понял: брови!.. Брови старика!

Над жесткими его, колючими глазами одна густая бровь была совершенно прямою, зато вторая изгибалась вопросительным знаком правильной, почти идеальной формы… Странное лицо! Посмотрит вполоборота, и сперва тебя поразит беспрекословное твердое отрицание, как бы решительное несогласие со всем миром, и только потом уже, когда увидишь все лицо, различишь на нем этот немой вопрос: а почему он так непонятно и так жестоко устроен, земной мир?.. Почему?

Взгляд Османа сделался вдруг не то что колючим — откровенно враждебным… Я подумал, он сейчас закричит, мне даже уже послышалось предваряющее крик хриплое глухое бульканье…

И вдруг глаза старика попригасли… неужели, показалось мне, подобрели? Еле заметным кивком указал на стул: мол, присядь пока. Отдохни.

Почему я сразу сказал себе, что он похож на стервятника, клюющего свою степную добычу?.. Не выразил этого вслух, но, может, все равно уже оскорбил?