Эндрю Круми - Музыка на иностранном

Но я говорил об отце. Когда он понял, что блестящим пианистом мне не быть, он возложил все надежды на мои способности к математике и точным наукам. Когда я подал документы на физический факультет университета, само собой подразумевалось, что у меня все пойдет хорошо и вскоре я стану доктором наук. Поступление было единственной планкой, которую я преодолел; я занялся научной работой, своим первым самостоятельным исследованием, и понял, что еще немного — и меня затянет на путь, идти по которому я не хочу. Научная работа давалась мне не без труда — почти вся она сводилась к тому, чтобы изучать публикации по теме, завязывать знакомства в академической среде и быть в курсе последних достижений и разработок. Я уже знал, что свет — это одновременно и волна, и частица, и знать что-то больше мне уже не хотелось. Фантазии и идеи, накопившиеся во мне за все эти годы, переполняли мое воображение и лились через край. Я не хотел ничего изучать — ничего больше. Я пытался намекнуть отцу, что подумываю сменить профессию, но мне так и не хватило духу заговорить с ним об этом прямо. Я знал, что если не оправдаю всех возложенных на меня надежд, то подведу отца. И в итоге я все же его подвел.

Когда он умер, мне было двадцать пять лет — и я только-только начал его узнавать и понимать. Впрочем, может, оно и к лучшему, что он не увидел, как все обернулось. Я не только о себе — я говорю о жизни в целом. Он был ярым социалистом — и все, что сейчас творится в мире, только разочаровало бы его. Мы так легко забываем, что строй, который мы все сейчас так презираем, создали идеалисты, романтики — люди, которые искренне верили в свободу от эксплуатации и в право каждого на хорошую жизнь. Могу ли я, не кривя душой, презирать общественный строй, за который стоял мой отец?

Он объявил себя коммунистом еще в тридцатые, ему тогда не было и двадцати. Тогда еще никто не знал, что творит Сталин на самом деле. Теперь-то легко считать всех наивными глупцами, оболваненными пропагандой. И как можно так ошибаться сейчас — когда по кабельному телевидению все время показывают мир таким, каков он на самом деле?

После смерти отца я еще пять лет занимался наукой, не в силах решиться бросить все это — я попросту не мог придумать, что делать. Мое бегство в Италию было бегством от памяти об отце и от многого другого — теперь я могу в этом признаться. Даже сейчас, когда он мертв, его образ неотступно преследует меня. Бегство было единственным способом освободиться от уготованной мне судьбы — жизни, затраченной на тщетную борьбу и постоянные разочарования.

Мой миланский коллега сказал, что попробует найти мне место лектора, но я уже был сыт по горло наукой. Я снял квартиру в Кремоне (дешевле, чем в Милане, и место более тихое) и начал давать частные уроки английского. Восхитительное чувство свободы — учить тому, что для меня самого было так же просто и привычно, как дышать воздухом. Я устал от борьбы.

Я не рассказывал этого Элеоноре, когда мы с ней познакомились в поезде двадцать лет назад. Я возвращался из короткой поездки в Неаполь и Помпею. По ее мнению, я был эмигрантом-ученым — почему, собственно, я ее и заинтересовал. Наш роман начался на втором занятии. Потом я ездил к ней в Милан каждые выходные — я мог бы приезжать и чаще, но она говорила, что в остальные дни у нее нет времени. Уверен, что на неделе она даже и не вспоминала обо мне. Я подозревал, что она встречается с кем-то еще, но меня это не задевало — наоборот, она казалась мне еще привлекательнее. Если она и обманывала меня с кем-то другим, то и этого другого она обманывала со мной — и я чувствовал себя чуть ли не польщенным. С другой стороны, я был верен ей. И не только ей, но и своему убеждению: то, что я делаю, — это «к лучшему».

Я ездил к ней поездом. Мы были знакомы уже несколько недель — а я все еще читал ту же самую книгу Альфредо Галли, с которой начался наш первый разговор. Я читаю очень медленно и отвлекаюсь слишком часто — так что за время каждой поездки я едва одолевал страницу-другую. Я был один в купе — и тут вошла девушка и села напротив меня.

Эта сцена живо напомнила мне нашу первую встречу с Элеонорой — хотя эта девушка была совершенно другой. Невысокая, похожая на мальчишку. Короткие темные волосы, длинные ресницы, на которых искрился свет. Я то и дело посматривал на нее поверх книги, перечитывая одну и ту же страницу — снова и снова. В конце концов мне показалось, что я как-то уж слишком долго не переворачиваю страницу и не заметить этого невозможно; я с шумом перелистнул несколько страниц — и окончательно потерял нить рассказа, который якобы читал.