Эндрю Круми - Музыка на иностранном

Многие утверждают, что тот безумный режим в Британии, от которого я бежал, сам по себе был неизбежным — принимая за неопровержимые доказательства события тридцатых годов и военного времени. Все было именно так, как было, а поскольку было именно так, а не иначе, то иначе и быть не могло. Сейчас стало модным описывать воображаемые «альтернативные» пути развития, которые могли бы быть, если бы история пошла по-другому, — появилось немало романов, в которых рассказывается, какой была бы жизнь, если бы не было германской оккупации и в 1947-м коммунисты не пришли к власти (хотя даже если бы германское вторжение не состоялось, власть все равно могла бы достаться коммунистам). Эти фантазии довольно занимательны: нелепые сюжеты, в которых все еще существует монархия и аристократия, — просто повод для льстивых описаний приемов на открытом воздухе, игры в шары и прочих светских развлечений, которые благополучно дожили до нашего времени. Кстати, если вдуматься, не такие уж они и нелепые — к тому же я слышал, что дебютантам гораздо легче пропихнуть в печать роман на такую тему.

Только вот где они были со своим словотворчеством последние сорок лет?

Измышления этих писателей об «альтернативной истории» — это лишь следствия «галлианской» философии, которую я разделяю всей душой. Исторические события, которыми судьба забавляет и мучает нас, значат не более чем цифры, выпавшие на игральных костях.

Стало быть, Элеонора вошла в купе и села напротив меня. Она стала моей ученицей, моей любовницей, а потом и моей женой. Если бы я пропустил тот поезд (то есть если бы я успел на предыдущий, которым и собирался ехать), я никогда бы не встретил Элеонору — и кто знает, как бы все обернулось потом, какой была бы моя жизнь сейчас? И уж точно я сейчас не писал бы все это. Даже не знаю, что сказал бы отец по поводу всех поворотов моего жизненного пути — так непохожего на прямой путь успехов и достижений, на который он меня направлял.

Почему я снова заговорил об отце? Да потому, что когда-то я оторвался от писанины и пошел в туалет, а когда застегивал молнию… но я вроде бы уже рассказывал эту историю. Вы, наверное, уже заметили, что у меня есть дурная привычка повторяться. Отца это всегда раздражало — он обрывал меня на полуслове: «Это ты уже говорил!» И я затыкался.

Когда я был маленьким, отец часто со мной гулял — и я заваливал его вопросами. Однажды я спросил, из чего сделан свет, и отец ответил: из волн, как море. Мне тогда было непонятно: раз свет — как море, почему же тогда глаза не становятся мокрыми от света? Немного позже я снова задал отцу этот вопрос, и на сей раз он ответил, что свет состоит из множества частиц. В конце концов он подарил мне книгу по физике, из которой я узнал, что свет — это не волны и не частицы; он состоит из того и другого, и все зависит от того, с какой точки зрения его рассматривать. Я тут же решил, что мне нравится физика. В той же книге я вычитал, что скорость света в космосе всегда одинакова: не важно, как быстро ты мчишься в пространстве, — луч света догнать невозможно. В моей жизни отец был как луч, в свете которого я увидел столько разного и удивительного — и большая часть всего этого так и осталась вне пределов моей досягаемости.

Именно он заставлял меня заниматься музыкой — наверное, мечтал, что я стану великим пианистом; но мне ни разу не удалось хотя бы приблизиться к той планке, которую он для меня установил. Он слушал мои упражнения — и остался доволен только один-единственный раз. Обычно он тихо сидел, слушая музыку, но как только я брал неверную ноту, тут же раздавалось его недовольное ворчание. Много лет спустя я играл для Элеоноры. Я выбрал простенькую пьеску и сосредоточился на музыке так, будто от этого зависела вся моя жизнь — так ногтями цепляешься за поверхность отвесной скалы. Но примерно на середине пьесы я все же сорвался — сбился раз или два.

— Очень мило, — сказала она, когда я закончил. — Жалко только, с ошибками.

Я с самого начала знал, что женюсь на ней. Я восхищался ею — с самой первой встречи в поезде я восхищался ее невозмутимостью, такой изысканной, такой уверенной в себе. Если бы я был женщиной, я хотел бы быть такой женщиной, как она.

А потом я понял, что люблю ее, — и меня самого поразило, какое теплое чувство я стал испытывать к этой ледяной женщине. Сперва я любил ее так, как любят музыкальную пьесу. Позже, когда мы узнали друг друга получше, это стало похоже на отношения близкой родни — верность и уверенность в человеке, который рядом. Сейчас мне ужасно ее не хватает. А все началось с маленького уплотнения.