Эндрю Круми - Музыка на иностранном

— Это ведь Чарльз познакомил вас с Робертом?

Энни вспыхнула:

— Это вам Чарльз так сказал?

— Просто он как-то упомянул, что был дружен и с вами, и с Робертом.

Мужчины остановились перед воротами. Дункан помчался к ним, чуть позже подошли и женщины. Створки ворот были обмотаны цепью, на которой висел замок. Чарльз предложил помочь женщинам перелезть через ограду.

— А это можно? — спросила Энни.

— Не вижу причин, почему нельзя. — Чарльз уже взобрался наверх. — Давай руку, Энни.

Дженни наблюдала за тем, как другая женщина взялась за руку Чарльза; он поддерживал ее за талию, пока она забиралась на ворота. Потом Роберт подсадил Дункана; настал черед Дженни. Все в порядке, сказала она Чарльзу, она и сама справится.

— Пожалуй, не будем уходить далеко, — сказала Энни. — Дункан уже устал. Еще немножко — и вернемся к машине, поедем обедать.

— Я не устал, мам!

— Но ты, наверное, уже кушать хочешь?

— Не хочу кушать.

Они пошли дальше. Роберт и Чарльз теперь приотстали.

— Так чего ты от меня хочешь, Роберт?

— Будь осторожен, очень осторожен. Убедись, что у тебя дома нет ничего, что можно будет использовать против тебя — обыщи всю квартиру сверху донизу, пока за тебя это не сделал кто-нибудь еще.

— Ты серьезно считаешь, что они будут что-то предпринимать?

— Это уж им решать. Может быть, все обойдется, настоящих улик у них нет — даже если им принесли копию «Паводка» из твоей квартиры, надо еще доказать, что ты или я имеем к ней какое-то отношение. Ну, лежит у тебя чье-то там сочинение — может, удастся отделаться штрафом. За хранение запрещенной литературы.

— Но ведь расспрашивали-то тебя. С чего они взяли, что ты с этим как-то связан?

Роберт замедлил шаг:

— У меня есть одна версия. Когда я к ним пришел, мне сказали, что они меня не проверяют, что им просто нужна моя помощь, чтобы найти кого-то другого — словом, что им нужны мои показания по совершенно другому делу. А потом стали расспрашивать о Ганимеде. По-моему, они хотели вытянуть из меня сведения о тебе, Чарльз. Если Дженни нашла у тебя дома копию «Паводка» и отнесла ее им, они наверняка заинтересовались, откуда она у тебя взялась, кто это написал, кто распространял, ну и все остальное. И тогда они стали искать людей, кто мог бы рассказать им о тебе как можно больше. И вышли уже на меня. Чтобы я на тебя донес. Думаю, именно этого они от меня и хотели. Конечно, я им ничего не сказал.

— А как насчет Дженни?

— Чарльз, они используют все возможные способы надавить. Они могут любого заставить на них работать. Она замужем?

— Чушь какая.

Женщины снова остановились. Дункан заявил, что устал и хочет кушать. Энни сказала, что пора возвращаться к машине.

На обратном пути Дункан восседал на плечах у Роберта. Он подобрал где-то длинную травинку, которой щекотал остальных. Однако его игру поддержала только Дженни: она шла впереди Роберта, и с высоты отцовских плеч Дункан дотягивался стебельком травы до ее волос и шевелил их, пока она не делала вид, что ее беспокоит непонятно что, и не начинала ловить травинку, не поворачивая головы. До машины дошли быстро. По дороге почти не разговаривали.

Дорога из Кремоны в Милан и обратно занимает около часа в один конец. Каждый день, с понедельника по пятницу. За неделю набирается прилично часов, проведенных в поезде, — но это все равно лучше, чем жить в Милане. Тем более что в поезде я пишу — мы уже дошли до тринадцатой главы, а я работаю над своей книгой всего лишь месяц! Если так пойдет дальше, я закончу роман еще до лета.

Я всегда любил поезда; мои самые ранние воспоминания — как мы с отцом ходили смотреть на паровозы. Неподалеку от дома, где мы тогда жили, как раз проходила узкоколейка. Я почти не запомнил тот дом; смутно помню узор на коврике в прихожей; и еще — как я однажды увидел, как из-под крышки оставленного без присмотра чайника вырываются тугие вьющиеся струйки пара (и этот пар навел меня на мысль, что наш дом и все наши вещи однажды могут сгореть дотла). Зато наши «походы на узкоколейку» я помню гораздо отчетливей. Мы смотрели с холма на рельсы, проложенные внизу, причем всегда старались встать так, чтобы видеть семафор. Вокруг было тихо; я замирал в ожидании, и как рыбак ждет, когда дернется поплавок, так и я ждал сигнала семафора. «Горит! Горит!» — кричал я, когда семафор загорался, и вскоре по рельсам проходил паровоз, выпуская клубы дыма. Я изо всех сил махал ему рукой (за другую руку меня крепко держал отец), и нередко случалось, что машинист, высунувшись из кабины, глядел на вершину холма и махал мне в ответ. Я до сих пор помню этих машинистов — или, может, я помню лишь одного машиниста, чье лицо сохранилось у меня в памяти после стольких лет, но пририсовываю ему разные лица и разные жесты; не важно — так вот, машинист, которого я помню, был одет в синий комбинезон и кепку, и даже с вершины холма я отчетливо видел грязные полосы смазки у него на лице и на руке, когда он мне махал. Может быть, именно поэтому поезда и привлекают мальчишек — ведь машинисту не просто можно ходить по уши грязным, извозиться в грязи с головы до ног — это его прямая обязанность.