Эдвард Кэри - Кроха

– Так что, впустим его? – спросил Куртиус.

– Он не в себе, – настойчиво уверяла вдова. – Он нас всех изрубит в куски, а наутро будет рыдать в три ручья.

– Жак, – усмехнулась я. – Наш кровожадный Жак.

– Вылепи меня! – заорал Жак из-за ворот. – Вылепи меня!

– Это против правил! – зашептала вдова. – Мы не лепим своих. Мы не выставляем себя на всеобщее обозрение. Мы в этом не участвуем.

– Я был занят делом! – ревел Жак.

– Он сильно пьян, – заметила я. – Да, он явно не в себе.

– Ну, пускай проспится у кого-нибудь на крыльце, – предложил Куртиус.

– Какое там проспится! – вздохнула вдова. – Разве от такого можно проспаться?

– Занят делом! Ох, каким делом! – кричал Жак. – Посмотрите на эти руки!

Наступила затяжная тишина.

– Он ушел? – предположил Мартен.

– Думаю, да.

Но тут раздался вопль Жака:

– О, помогите! Помогите Жаку! Кто же поможет Жаку?

– Я не могу этого вынести, – заявил мой хозяин.

– Крошка! Помоги мне, Крошка!

– Пойду к нему, – сказала я.

– Эмиль! Эмиль! – хныкал Жак.

– Он кричит потише. Он успокаивается, – проговорила вдова, – но пустить мы его не можем.

– Что же делать? – завывал он. – Что мне теперь делать?

– Он скоро уйдет, – уверенно сказала вдова. – Он утихомирится.

– Семья! – истошно вопил Жак. – Мать! Отец! Сестра! Брат!

– Жак Бовизаж, – зашептала я. – Тихо!

– Я! Я! Я! Помогите! Помогите мне!

И тут он завыл, и это был долгий и страшный звериный вой. Потом все стихло. Он убежал.

– Завтра, сударь, нам надо его поискать, – предложила я моему наставнику.

– Да, Мари, он успокоится к утру. Не удивлюсь, если он позже вернется и уляжется спать у наших ворот.

Но Жак Бовизаж не вернулся ни той ночью, ни на следующее утро. Почуяв вкус и запах крови, он отверг мягкую кровать, отринул теплый комфортный дом и вернулся, в обнимку со своим горем, обратно на улицу.

В ту ночь город словно подменили, и наш бульвар дю Тампль захлестнула непривычная тишина. Улица, по которой некогда спешили по делам люди и грохотали кареты, теперь была безмолвна. Городские ворота заперли. По всем районам бродили вооруженные пиками люди и стучались в двери. На реке через равные расстояния выставили дозоры в лодках, и дозорные стреляли по всему, что двигалось.

Утром, когда городские ворота вновь распахнулись, мы с Куртиусом отправились на поиски Жака, звали его, свистели и кричали. Мы останавливали прохожих. Мы предлагали вознаграждение за любые сведения о нем. Но в тот день, как и на протяжении многих последующих дней, о нем не было ни слуху ни духу.

– Мой Жак, – горестно повторял Куртиус. – Мое дитя! А что будет, если к нам ночью нагрянут грабители? Кто нас теперь будет охранять?

В те дни все городские ворота, все ставни и все окна были закрыты по указу Коммуны [15] Коммуна Парижа – орган муниципальной власти в Париже в 1789–794 гг. и основные улицы в центре были оцеплены четырьмя шеренгами солдат. Куртиус, вдова, Эдмон и я сидели в церкви Мадлен, на рю де ла Мадлен, куда нас вызвали ранним утром по распоряжению Национальной ассамблеи. Получив письменное предписание явиться, мы поднялись на рассвете, помылись и с превеликим тщанием оделись. Мартен Мийо внимательно нас оглядел, сдул пылинки, поправил трехцветные кокарды, отступил на шаг, чтобы бросить на нас последний взгляд, и махнул нам на прощанье.

– Все будет хорошо, – заверил он. – Ну и день! Вы это заслужили!

И мы двинулись в путь. Я обернулась, чтобы махнуть ему в ответ, но мой взгляд привлекла одинокая фигура на соседней улице: человек стоял, спрятав подбородок от ветра в поднятый высокий ворот куртки.

Мы провели все долгое утро в церкви Мадлен, и за эти несколько часов ожидания я почти забыла, зачем мы сюда пришли. Наконец я услыхала барабанную дробь, потом наступила тишина, а затем тишину внезапно разорвал грохот, сотрясший церковные окна, словно могучий удар грома, и оглушительная волна радостных возгласов. Мы приосанились, выпрямились, на всякий случай смахнув с одежды соринки. Теперь уж ждать оставалось недолго. Все могло произойти в любой момент. У меня по спине забегали мурашки. У Куртиуса заурчало в животе. Вдова, несмотря на прохладу, обильно потела. Эдмон держал на коленях тряпичного Эдмона. Мы, Эдмон и я, глядели друг на друга. Но мы ждали, просто ждали. И ни слова не произносили.

Около половины одиннадцатого городские ворота опять открыли, возвестив о начале очередного дня в деятельной жизни Парижа. Потом по всему городу стали распахиваться ставни, в окнах появились лица, люди занимались своими обычными делами: отправились за овощами и мясом на запоздало открывшиеся рынки, пили кофе в кафе, играли в шахматы в парках или снова шли спать. Примерно в это время, после половины одиннадцатого, нам доставили посылку. Вначале нас препроводили из церкви на улицу. Основная часть посылки лежала в тачке. На церковном дворе уже была выкопана могила, рядом с которой стояло ведро, наполненное негашеной известью. Нам вручили сверток в корзине и попросили поторопиться.