Эдвард Кэри - Кроха

Новая жизнь доктора Куртиуса была исполнена любви. Он любил ухаживать за ней, он любил ее пот и слюну, он любил все, что исходило из ее тела. Даже ее стоны услаждали его слух, ибо это были ее стоны. Набравшись отваги, он шептал:

– О, я люблю тебя! Я люблю тебя! Разве я тебе этого никогда не говорил?

И коль скоро никто его не пресекал, он перестал шептать, а заявлял об этом громогласно, сначала в ее правое ухо, а потом и в левое, надеясь, что она услышит. Он повторял эти слова без устали. Иногда он садился возле ее парализованной части, печально всматриваясь в ее обвисшее лицо, в ее недвижную руку и ногу, в скривившийся уголок рта, в немигающий глаз с набрякшим веком.

– Вот что я тебе скажу, – говорил он. – Ты крупная, и вся в родинках, и с пышными волосами, да-да, ты такая. Это Шарлотта, деловая дама с сигарой, успешная дама, и мы все тобою гордимся. Ты удивительная в самых разных проявлениях! Есть Шарлотта-мать, вырастившая чудного сына. Есть Шарлотта – глава семьи, никого не обделяющая своим вниманием. И есть также Шарлотта – вдова, мы не должны забывать и о ней, хотя эта Шарлотта куда менее важна, чем прочие твои ипостаси. И она, пожалуй, может уйти, потому что это Шарлотта прошлого. А ведь есть Шарлотта настоящего, разве нет? В конце концов, вот она лежит в своей постели. Одна ее часть тянется назад, а другая, мне кажется, непоколебима, да? И эта часть слегка устремлена вперед? Да! Вот она, Шарлотта будущего! Возможно, лучшая из всех возможных Шарлотт.

Двери с надписями ВХОД и ВЫХОД были закрыты. Гипсовая форма головы казненного монарха дожидалась своего часа, чтобы быть истребованной Национальной ассамблеей.

Но такого указания так и не последовало. Похоже, никому это уже не было нужно. И гипсовая форма так и лежала там, где я ее положила: две половинки, связанные бечевкой. В пустоте внутри гипсовой скорлупы была заключена огромная история страны. И мы были ее хранителями.

В те дни мы с Эдмоном внезапно сблизились. Больше нам некому было воспрепятствовать. И вновь сблизившись после столь долгой разлуки, поначалу мы не могли найти нужных слов друг для друга. Мы просто находились рядом, не отходя ни на шаг, не понимая толком, что делать в условиях внезапно обрушившейся на нас свободы. Иногда мы выходили из Большого Обезьянника и отправлялись на Тихую улицу в поисках скудного пропитания: часами простаивали в очередях за хлебом, ловя на себе взгляды бывших соседей, не без удовольствия отмечавших про себя наш жалкий вид. Иногда, когда мы уже подходили к голове очереди, нас почему-то отправляли обратно в хвост, иногда, когда мы снова оказывались впереди, провизия заканчивалась. Однажды молодой парень с выпученными рыбьими глазами подозвал нас к себе. На нем было новенькое платье и дорогая сабля на поясе.

– Ну что, померла наконец? – спросил он.

– Нет, Андре Валентен, – ответила я, ибо это был он. – Сегодня ей, пожалуй, даже получше.

– Тем хуже для нее. Где твои бумаги? Хочу еще раз на них взглянуть.

– Мы уже показывали, – ответила я. В те дни, выходя из дому, мы всегда имели при себе документы.

– Я хочу на них поглядеть. Я буду их проверять, когда пожелаю! Швейцарка! Знаешь, что мы делаем со швейцарцами? Мы арестовываем швейцарцев. И рубим им головы. Хотелось бы знать, много ли швейцарцев осталось еще в Париже. Наверное, очень мало, и их число все уменьшается.

– Как ты получил эту саблю, гражданин?

– Я ее заработал! Как ваше предприятие?

– В последнее время неважно.

– Да-да, я в курсе. Очень жаль, что вы вышвырнули беднягу Валентена на улицу. Подите прочь отсюда, топайте в конец очереди!

С тех пор как Андре Валентен, с кровоточащим носом, оказался за воротами на бульваре дю Тампль, он времени даром не терял. Он постоянно грозил кулаком Большому Обезьяннику, и другие, видя это, следовали его примеру. Это потрясание кулаками быстро стало популярным. Валентен обращался к своим братьям и сестрам по кулачным угрозам и рассказывал им, какое это жуткое место, а те просили: «Расскажи еще! Да, еще, долго ты у них пробыл?» И его усаживал за стол, и Андре Валентен за еду и вино повествовал леденящие кровь истории, вот так он и выжил. Я уверена, что только мечтами о разрушении Обезьянника он и держался. После исчезновения Жака Бовизажа он устроился в отряд патрулирования района, проявляя интерес к чужим вещам, потому как его завидущие глаза всегда видели все в неожиданном ракурсе и находили то, что другой бы не заметил. Например, у одной женщины он разодрал на груди платье, обнаружил под ним медальон на цепочке, раскрыл его и увидел внутри портретик короля – и ее казнили. В сточной трубе он нашел швейцарского гвардейца и тотчас утопил его в нечистотах. Еще он нашел ребенка с куклой королевы, и благодаря его усилиям и ребенка, и его мать заточили в тюрьму. А совсем недавно он неведомым образом разжился деньгами, что позволило ему приобретать себе разного рода привилегии; у нас имелись свои подозрения о происхождении этих денег, но никаких доказательств, да и кто бы поддержал иск иноземца, поданный против патриотически настроенного гражданина. Андре Валентен получил официальную должность и горделиво вышагивал по улицам, нацепив на грудь огромную трехцветную ленту, и мы были бессильны ему противостоять. Он принадлежал к возникшему в те дни новому племени мужчин, громогласно заявившему о себе, и не то что бы он сам жаждал свободы, но удачно извлекал выгоду, втеревшись в доверие к тем, кто ее провозглашал. Мы с Эдмоном возвращались с рынков почти ни с чем, а иногда и просто с пустыми руками. Как-то мы вернулись домой и услыхали ужасный грохот наверху. Взлетев по лестнице, мы обнаружили в спальне моего наставника, который разбрасывал вещи.