Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Семнадцатого июля Национальная гвардия под командованием Лафайета стреляла в многолюдную демонстрацию, убив пятьдесят человек. После чего восковой Лафайет пополнил нашу коллекцию преступников на бульваре дю Тампль, покуда вдова одиноко сторожила свою оскудевающую экспозицию в Пале. Бывший мэр Парижа, месье Байи, совершил такое же путешествие, как и Калонн и Мирабо: все восковые фигуры постепенно возвращались домой. Первого апреля и сама вдова наконец покинула Пале-Рояль. Зал с экспозицией к этому времени почти совсем опустел, за исключением считаных знаменитостей: Вольтера и Руссо, Глюка и Франклина, а также братьев Монгольфье. Эдмон тоже вернулся в Обезьянник, правда, вдова его держала наверху.

Двадцатого апреля, опасаясь иностранного вторжения, Франция объявила войну Австрии и Пруссии. А двадцать пятого разбойника Николя-Жака Пелетье казнили совершенно новым способом – с применением машины, сконструированной месье Луи. Луизетта, как ее назвали, представляла собой деревянную раму и большое скошенное лезвие; когда отпустили рычаг, лезвие упало с высоты прямо на шею месье Пелетье, после чего его голова вприпрыжку покатилась прочь. Казнь наблюдали Жак с Эмилем. Они вернулись крайне разочарованные.

– Ничего не смогли разглядеть, – пожаловался Жак. – Очень быстро все произошло. Чик – и все, не успели и глазом моргнуть.

Работа у нас кипела вовсю, все трудились больше обычного. На нашей фабрике возникла целая индустрия, мы как будто изобрели машину по воспроизводству недавней истории. Никто из нас не имел представления о том, какие силы подспудно управляли ходом человеческой истории, каждый имел дело только со своим участком большой панорамы. Кто-то был занят волосами, кто-то зубами, одни трудились над глазами, другие – над красками, кто-то смешивал воск, кто-то замешивал гипс. И никто не видел дальше своего верстака. Но совместными усилиями мы создавали анатомию меняющегося города, совместными усилиями мы претворяли отдельные события в целостную и общепонятную картину.

Вдова у себя в кабинете покуривала сигары и посасывала кончики гусиных перьев, гадая, не упустила ли она чего при решении той или иной проблемы и уже не будучи вполне уверена, как это бывало раньше, что умудряется держать нос по ветру. Для головы Людовика XVI она сшила красный фригийский колпак, а покончив с ним, решила справить новую униформу для работников выставочного зала. Но стоило ей обрядить всех в платье национальных гвардейцев, Национальная гвардия утеряла популярность в народе после июльского расстрела демонстрации граждан, так что наших парней пришлось спешно переодевать санкюлотами – в одежду простых рабочих: длинные полосатые штаны, свободно сидящие сорочки и короткие куртки. На куртки по-прежнему нашивались розетки с инициалом Куртиуса, но к ним теперь добавились кокарды-триколоры: с красной и синей полосой, старыми цветами Парижа, и с белой, цветом королевской династии.

Я трудилась в главной мастерской в конце коридора, вскрывала гипсовые формы и высвобождала из них восковые головы. Со мной в паре работал Жорж Офруа, он стоял рядом, держа наготове палитру с розовой и красной краской разных оттенков. Рядом с моей старой мастерской располагался цех по изготовлению париков, зубов и глаз. Во втором этаже возле несгораемого шкафа с деньгами восседал Мартен Мийо. Мы снизили входную плату, но посетители компенсировали нам выручку, хлынув к нам еще более широким потоком. Дети ходили по залу и нараспев цитировали «Права человека и гражданина». Молоденькие субретки оплевывали нашего воскового Лафайета, называя его развратником. А пожилые только и знали, что разглагольствовали об отечестве. Приходить в музей Куртиуса в те дни считалось высшим проявлением патриотизма. Вечером первого августа, которое не было отмечено никаким национальным празднеством, случилось важнейшее событие в жизни нашего дома: я подслушала разговор Куртиуса и вдовы на площадке второго этажа. Мой хозяин схватил манекен Анри Пико.

– Пришла пора его убрать, Шарлотта. Он же покойник, покойник! Придите ко мне!

– Я не могу! – отвечала та со слезами в голосе. – Проявите понимание! Не все сразу. Я сниму с него платье. Но не более того. Это же моя опора. Без него я бы ничего не добилась. Вы не знали его. Это был великий человек, каким вам никогда не стать.

– Но я же живой!

– Прошу, Филипп. Я еще привыкаю.

На следующее утро Анри стоял у перил раздетый.