Михаил Вострышев - Старомосковские жители

— Партия просит не отправляться до прихода Федора Петровича и священника, — наконец соизволил передать волю арестантов Флор.

— Эх, ребята, не дело вы затеяли, — начал корить его Протасов, но Князев остановил.

— Будет и доктор, и поп, без них не тронемся, — сообщил он. — А теперь все в строй с пожитками… И только попадись мне еще, — добавил тихо, для одного Флора, — засеку, как собаку.

— Становись! Будет Федор Петрович! — обернувшись, весело закричал Флор.

Но все и так уже перестраивались на мирный лад, завидев спешившего к ним в волчьей шубе нараспашку, в черном костюме квакера своего доктора, а следом Гнедка с Ганимедом, тянувших неуклюжую, громоздкую пролетку, набитую провизией, и величавого Егора на козлах.

Послышались голоса, добродушные, уважительные:

— Наш генерал идет.

— Ишь, хитрецы, без него хотели отправить. Не вышло — наша взяла.

— Полковник-то с испугу как столбом встал, так до сих пор не очухается. Гордый, видать, его от одного нашего запаху с души воротит.

— Ничего, небось, как харчем запахнет али монетой звонкой, враз стронется, смиренным прикинется.

— Глянь-ко, о́рдена он-то, как Федор Петрович, не выслужил, хоть и фигура подходящая, и мундир справный.

— Так их, ордена́-то, за другое дают. Послужи, как наш Федор Петрович, тогда и получай.

Балагуря, арестанты растягивались в шпалеры по обе стороны дороги. Наконец ожил и Миллер, он расхаживал поодаль ото всех, дожидаясь, когда арестантов подравняют, перестроят в походную колонну и они наконец будут похожи на роту.

Миллер с презрением наблюдал, как глюпий доктор подходил к каждому осужденному и задавал глюпий вопрос: «Как ты себя чувствуешь? Хочешь ли книгу? Есть ли просьбы?» За ним следом шел другой старик, кучер, и, важничая, раздавал арестантам конфеты и калачи, а желающим вешал еще на шею мешочек с книжкой. Одни в ответ кланялись Гаазу до земли, другие осеняли его крестным знамением, третьи пытались поцеловать руку. Гааз с завидным терпением, а по Миллеровской уверенности — с тщеславием, принимал благодарность черного народа, трепал их по плечу, гладил по голове, а кое-кого даже целовал. И каждому на прощанье говорил что-то ласковое, ободряющее.

Вскоре подошел и поп. Он тоже останавливался возле каждого и со словами: «Да поможет бог на новом пути твоем, да избавит от бед и напастей. Аминь» — крестил отправляющихся в многомесячный путь.

Дикий, темный народ, рассуждал Миллер, и душа его обретала покой, так как невозможно сердиться на существа недалекие, примитивные. О чем будет рассуждать преступник, зная, что ему сочувствуют, называют несчастным, наделяют милостыней? Конечно, о том, что правительство наказало его несправедливо. И появится злоба, а за злобой — новое преступление. Этот юродивый доктор — лицемер. Даже одежда его — тщеславие, хитрость, чтобы всяк полюбил его. В этом поношенном похоронном костюме он похож на идиота, ему как идиоту всё прощают, а он преспокойно делает свое незаконное дело, стремясь любыми путями добиться любви и поклонения убийц и воров. Эх, была бы его, Миллерова, власть в этом неряшливом, непросвещенном городе, он бы показал, как надо верой и правдой служить законному государю.

Он бы построил настоящую пересылку, завел в ней строгий порядок и не позволял бы людям, подобным Гаазу, вмешиваться в работу столь важного государственного учреждения, как тюрьма.

Он запретил бы столь бесцеремонные беседы конвоиров с осужденными, приказал женам и детям добираться до Сибири самостоятельно, а не мешать партии, он поставил бы по всему этапу одинаковые аккуратные остроги, где преступник должен был вести себя тихо и чисто…

Больше часу пришлось Миллеру ходить взад-вперед, рассуждая о возможных путях правильного развития России.

Тем временем Гааз, обойдя всех арестантов, подошел к обозу. Бабы, сопровождавшие мужей в Сибирь, и дети, идущие туда же вслед за ссыльными отцами и матерями, повскакали с телег и кланялись божьему человеку в пояс. Гааз приосанился ввиду их подобострастных, беззащитных взглядов и отчетливо громко сообщил:

— Мирон Иванов, купец второй гильдии, благодарит вас за то, что не оставили в несчастии мужей своих, и просит принять сие подношение.

Гааз вынул из кармана кучу ассигнаций и стал выдавать каждой бабе по красненькой десятирублевке, а иным, у которых ребятишек было невпроворот, по две. Бабы заголосили, пытаясь целовать Гаазу руки, но Егор зорко охранял своего барина: