Михаил Вострышев - Старомосковские жители

— Кто проглотит ложечку этой священной каши, — подал голос отец Исидор, — тот весь год будет счастлив.

— От такой пищи, ваше преподобие, — встряла подполковничья вдова, — может, святой и станешь, но счастливой вряд ли — живот разболится. Вы лучше ананасной кашки попробуйте, я от нее уже совсем-совсем счастливая.

Все рассмеялись над простотой и здоровым аппетитом вдовы.

Третий тост — за генерал-губернатора Москвы, доблестного графа Закревского, из-за болезни не сумевшего украсить столь дивный стол своим личным присутствием, и за его обворожительную супругу, которая, несмотря на многочисленные заботы, не оставляет беспокойного поста председательницы Дамского попечительного комитета, — предложил дипломатичный первый полковник.

Аграфена Федоровна, как в молодости, вскочила, тело ее заходило из стороны в сторону, словно морская волна.

— И за солнце, которое каждый день весело встает из своей воздушной колыбели и, как младенец, играет на голубом куполе золотоискристыми стрелами, поражая ими нас в глубину сердца, — добавила графиня к тосту первого полковника и подарила хмельную улыбку розовощекому гиганту протоиерею.

— Вы прекрасно владеете словом, — выпив свою долю и придав лицу удивление, похвалил графиню отец Исидор. — Вы не пишете стихов?

— Их пишут обо мне! — жеманно ответила Аграфена Федоровна.

На противоположном конце стола дамы, бросая насмешливые взгляды на кокетничавшую графиню, пересказывали второму полковнику стихи о ее супруге, которые в нынешний пост повторяла вся Москва:

Флигель-адъютант его величества, улыбаясь, укоризненно покачал головой, видя легкомысленное оживление на противоположном конце стола. Лукин решил, что теперь можно и ему сказать, тем более смотритель кивнул, мол, начинай, а то дамы совсем разбушевались.

Купец говорил долго, глядя все время в ухо графу Шилковскому и постепенно наливаясь краской. Он говорил о народах Запада, обуреваемых духом лжи и безначалия, чьи созидаемые на зыбких основах общества разбиваются, как утлые челны, о подводные камни произвольных теорий; о благодатной тишине и великом смирении в готовящейся к празднику Первопрестольной столице; о русском народе, который всегда не токмо за страх, но и за совесть повиновался своим самодержцам; о великой силе паров, в которой сомневался Наполеон и которая обессмертила имя Фултона; наконец, о недавно открывшейся Петербургской железной дороге, благодаря которой сердце России — Москва связалось с ее головой — Петербургом.

Потом пили за телеграф, воздушные шары, дагерротипы; за новую планету, открытую в созвездии Льва итальянцем Аннибалем Гаспарисом; за польского пианиста Аполлинария Контского, которого Фаддей Булгарин почитал за второго Паганини; за английского человеколюбца Джона Говарда, положившего начало тюремному знанию… Кто-то хотел даже поднять тост за тысячелетие России, но генерал пояснил, что есть официальное запрещение следовать мнению историка Круга о призвании Рюрика в 852-м году вместо 862-го.

За исключением этой оплошности, обед прошел на славу. За десертом генерал объявил, что ему по службе необходимо еще осмотреть арестантские камеры.

— Мы с вами! — разошлась Аграфена Федоровна. — Мы тоже должны это видеть!

Все дамы решительно поднялись, обуреваемые одной мыслью — увидеть это.

Смотритель подозвал одного из прислуживавших за столом солдат, пошептался с ним и, когда тот скрылся, обратился к дамам:

— Нам скрывать, конечно, нечего. Но боюсь, что картина окажется безрадостной. Ведь у нас здесь как-никак тюрьма — учреждение для людей предерзостных, поведением своим повреждающих добронравие, наносящих зазор обществу. — Майор Кутасов вспотел, подыскивая умные слова. — Как бы конфуза не случилось. Может, здесь обождете?