Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Гааз молча скорбел, глядя на сию суматоху. Про себя он твердил и твердил: «Гневаясь не согрешайте, размыслите в сердцах ваших, на ложах ваших и утешитесь».

Но утешение не приходило. Старость, старость, она может не вовремя пустить слезу, она может заставить сердце заколотиться так, что воздуху станет мало, но она, вернее, те немногие остаточные силы никак не могут заставить душу успокоиться хоть чуть-чуть. Покоя не будет, если не задержать этих четырех несчастных, если не выполнить свой долг.

Первый из них, Гааз верил своему многоопытному глазу, мучительно затосковал. Ему надо оттаять душой, собраться с силами перед расставанием с родиной, не то он в пути либо порешит себя, либо задумает побег. Второго сопровождала в Сибирь престарелая мать, ей обязательно нужен роздых, ведь они оттопали под конвоем уже добрых полтыщи километров. Еще двое были муж и жена, с которыми сославшая их помещица не отпустила сына семи лет. Вот что допускает закон — разлучать мать с сыном, оставлять дитя сиротой при живых родителях! Федор Петрович уже списался с помещицей, изобразил ей горе отца с матерью, и та согласилась за сходную цену отпустить мальчонку. Деньги были посланы. Отец с матерью воспряли духом, узнав, что их единственное дитя скоро будет с ними, а теперь… «Или не люди мы? В чем же мой вред? В том ли, что одни здесь поправили свои душевные недуги, другие умерли в больнице, а не в пути, а третьим сохранено здоровье? Нету в делах моих вреда ни для людей, ни для государства, и потому не смею я утешаться, видя, как творится зло».

Гааз заметил, что конвойные уже встали по бокам колонны. Еще минута, и заскрежещут ворота, и тем, которые ждут, надеются на него, уже ничем не поможешь. Ничем.А полковник даже доволен своим поступком, он безмятежен, как будто напрочь лишен сердца и души.

— Вспомните, полковник, что судьей ваших несправедливых действий будет бог! Вспомните о высшем суде, перед которым мы предстанем с этими людьми, и они будут нам страшными обвинителями!

— Не нужень катехизис. Не нужень проповедь. Никто из-за ваших больной не будет переделывать статейный список.

Гааз слишком ясно понимал, что партия вот-вот тронется, и был готов заплакать от бессилия и горя, душа его ожесточилась:

— Вы злодей, полковник! Государь император призвал нас с вами на службу, в которой до́лжно не оставлять страждущего ссыльного без утешения. Мы, милостивый государь, не на берегах Сенегальских, и Они тоже имеют права. Русский человек приходит к нам, наслышанный о великодушии матушки Москвы. Вы не исполняете свой долг, полковник!

И тут Гааза осенило. Как он только раньше об этом не подумал. Ведь делал уже так года два назад.

— Егор! Гони к воротам и загороди выход.

— Будет исполнено, ваше превосходительство!

Егор по-разбойничьи свистнул и погнал Гнедка с Ганимедом к выходу.

— Что?! — У Миллера даже уши побелели, а кончики николаевских усов затрепыхались. Он обвел взглядом арестантов.

Люди в верблюжьих халатах, нанковых тулупах, а кое-кто лишь в поддевках и армяках с любопытством и нескрываемой ехидцей поглядывали на него. Миллер с надеждой поискал взглядом офицеров, но тех, как нарочно, не было рядом — ушли поправлять амуницию у конвойных солдат. Четверо казаков, верхом на лошадях, тоже почему-то не смотрели в его сторону.

А пролетка бунтовщика лекаря уже перегородила выход.

Бунт. Сговорились все. Ну, я устрою им. Миллер уже мысленно строчил рапорт генерал-губернатору о том, что присутствие придурковатого лекаря в пересыльном замке весьма излишне и причиняет множество замешательств в службе; что Гааз потворствует преступникам, желает беспорядков, а при удобном случае и переворота, в чем караульные офицеры и солдаты своим нерадением по службе составляют ему компанию…

Но это потом. А сейчас, в сей момент, когда он, полковник Миллер, покинут всеми, на что решиться? Надо с достоинством повернуться и уйти, снять с себя ответственность за творимое безобразие… Но что это? Сюда спешит унтер-офицер, посланный за членом врачебной палаты, а рядом с ним вышагивает долговязый господин. Наверно, это он и есть доктор-инспектор. Ну, тогда можно и подождать, пока наконец будет разоблачен юродивый лекарь.

Член врачебной управы Николай Христофорович Кетчер воистину был детищем своего родного города, он не представлял себя без Москвы, и она ему платила тем же. Здесь одни его знали, как переводчика на русский язык «Кота Мурра» Гофмана и трагедий Шекспира; другие — как карбонария, принадлежавшего в молодости к знаменитому кружку Станкевича; третьи — как гостеприимного хозяина, у которого по праздникам много пьют; четвертые — как бывшего редактора «Журнала министерства внутренних дел»; пятые — как завзятого огородника, любящего поутру копаться в саду; шестые — как неблагонадежного человека, помогшего сумасшедшему (названному так по приказу Николая I) Чаадаеву переложить на родной язык и напечатать в «Телескопе» его французское письмо о России; седьмые — как литератора, решившегося подготовить и издать двенадцатитомное Собрание сочинений умершего от чахотки Белинского; восьмые — как атеиста, читавшего на ночь вместо молитвы речи Мирабо и статьи Маркса; девятые — как друга профессора Грановского и актера Щепкина; десятые — как юрода, даром лечившего больных в своем околотке… Но никто, конечно, не знал всех его ипостасей!