Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Гааз тоже встал на колени и прикрыл глаза. «Пусть минует вас всякая досада, ярость и гнев, крик и злоречие. Пусть всякая злоба будет удалена от вас. И пусть все вы, пришедшие сегодня в этот храм, постигнете, что люди созданы быть братьями, побеждать зло добром».

Генерал обеспокоился своим долгим пребыванием в дурацком положении — вытянувшись вверх, когда другие преклонили колени, — и кивком подозвал смотрителя.

— Слушаю, ваше сиятельство?

— Поднимите, довольно с них — здесь ледяной пол, арестанты могут застудиться.

Смотритель по-военному четко повернулся кругом и скомандовал:

— Вста-а-ать!

Дамы смутились от его нетактичности в божьем доме, но потом решили, что так, верно, предписано поступать тюремным уставом.

Арестанты нестройно, лениво поднимались. Их еще минуту назад смиренные лица ломались в усмешку, ненависть, безразличие ко всему.

Солдаты растянулись шпалерами, обозначив господам дорогу для выхода. Но тут главная попечительница, графиня Закревская, с ужасом заметила, что служка обходит с церковной кружкой арестантов. И они, кто из лаптя, кто из штанов, а кто и изо рта, доставали денежку и бросали в кружку.

— Что за безобразие! — возмутилась графиня. — Как можно среди этих бедняков собирать деньги! Неужели нельзя найти другой способ содержать храм?

— Пусть сюда идет, я положу за всех! радостно воскликнул Лукин.

Генерал впился строгим взглядом в отца Иннокентия, но тот то ли притворялся, то ли в самом деле не чувствовал обращенного на него гневного вопросительного взора.

Инспектору ничего не оставалось, как только презрительно ухмыльнуться и приказать:

— Пусть сюда идет. Мы за всех пожертвуем.

— Дорога милость в скудости. Пусть малое, но без лжи. Они тоже люди, — извинительно пробормотал отец Иннокентий, и по его трясущейся голове все поняли, что тюремный священник очень стар.

А генерал еще и догадался, что отец Иннокентий не только стар, но и выжил из ума. «Держат тут всякую рухлядь. Надо будет сказать об этом при встрече его преосвященству».

Смотритель, зная непреклонный нрав своего безобидного старика священника, засуетился между дамами и военными, запричитал, просительно глядя в глаза генералу:

— Прошу вас, прошу вас. Обед ждет. А я сейчас сделаю распоряжение. Всё устраним… Ай-я-яй, отец Иннокентий, ай-я-яй.

Наконец дамы и офицеры, опекаемые смотрителем, двинулись по коридору, устроенному солдатами. Последней шла испуганная семнадцатилетняя княжна Наташенька Оболенская, которая еще не могла очнуться от душевного столбняка, поразившего ее в тюремной церкви. Раньше она была уверена, что папенька, бабуля, друзья дома — только они и есть люди. А все остальные — кучера, кухарки, торговцы, мастеровые — это что-то неодушевленное, созданное лишь для неукоснительного исполнения назначенного им ремесла. Сегодня она впервые видела Их лица. Самих-то простолюдинов она встречала ежечасно и повсюду, а вот посмотреть внимательно и участливо на лица как-то никогда не приходило на ум.

Неужели они тоже люди? Злые, невежественные, бессердечные, но люди?..

Домик смотрителя, в котором был накрыт праздничный стол, стоял в двухстах шагах от церкви., поэтому решили, не дожидаясь карет, дойти до него пешком.

Не успев скинуть шубы на руки солдат инвалидной команды, дамы принялись придирчиво оглядывать друг дружку. Дело в том, что перед поездкой они договорились одеваться для тюрьмы попроще и уж конечно без дорогих украшений. Теперь попечительницы корили себя за глупость, потому как на всех оказались похожие закрытые платья с высокой разрезной талией и с широкими рукавами, обшитыми кружевами. Наташа Оболенская, увидев на старухе Закревской тот же попелин, что на ней, и даже того же голубого цвета, очень огорчилась, и все думы о каторжниках и вообще о народе как-то сами собой улетучились. Чувство стыда за себя — здоровую, красивую, счастливую, — не покидавшее ее в тюремной церкви, пропало, уступив место надутым от обиды губкам.

Но вот примчался слуга Аграфены Федоровны Закревской, за которым посылали трех солдат инвалидной команды, и через несколько минут вокруг холеной длинной шеи графини, которой она не зря гордилась, обвилась, спускаясь до пояса, пить крупного жемчуга.

«Тысяч на триста серебром потянет», — отметил с удовольствием Лукин. Он любил созерцать большие верные деньги.

Все дамы, кроме княжны Оболенской, тотчас послали за своими слугами. У каждой в карете оказались припрятанными на всякий случай ожерелья, брошки и серьги, поблескивающие бриллиантами. Но Наташа только обрадовалась своей несообразительности, ведь теперь она будет отличаться и от старухи и от других попечительниц скромным нарядом, как Золушка от мачехи и сестер.