Михаил Вострышев - Старомосковские жители

— …Почему, тогда как гражданское общество изгоняет вас, церковь как бы гонится за вами? Одно изъяснение сих неожиданностей — любовь христианская. — Протоиерей провел ладонью по вспотевшему лбу, поправляя митру. — Рассудите: было ли для вас благом скорое и легкое освобождение отсюда? Тяготеющая на совести вашей неправда, тоска по утраченной честности, по загубленной добродетели пошли бы отсюда с вами; и кто знает, не стали бы вы утолять сию жажду огнем вместо воды, то есть новыми неправдами вместо покаяния, и не обратилась бы утоляемая жажда ваша в ту огненную и неугасимую?..

Арестанты с почтением посматривали на осанистого проповедника, говорившего назидательное слово. Им было приятно, что сановитый священник отечески снисходит до них, рассуждает об их будущей жизни, призывая к спасению и долготерпению. Лишь немногие, решенные, повидавшие на своем веку тьму господ, и светских и духовных, с презрительной ухмылкой наблюдали за пылкой проповедью.

— …Тягостна ваша участь. Но не забывайте, что скорби, лишения и печали — постоянные спутники человеческой жизни. Недаром священное писание называет землю «юдолью плача и обителью сетования» и, как бы в разрешении тоски по родине, учит вас помнить, что мы здесь гости, пришельцы, странники на пути к жизни вечной. Поэтому ободритесь! Пусть печаль, тоска и скорбь при разлуке с родиной не тяготят вашу душу!..

«Как же не тяготить, когда здесь остается всё, а впереди — ничего? — удивился Гааз. — Я-то уж, почитай, полвека по своей воле в России проживаю, и то все тятенькин домик вспоминается, все ляжешь спать и думается: как там мои добрые сестрицы сейчас? Мои милые братцы?..» Федор Петрович поймал на себе неодобрительный взгляд протоиерея. Он отогнал думы и, спустившись на землю, понял, в чем дело: арестанты, расступившись, освободили «божьему человеку Федору Петровичу» путь к алтарю и смотрели уже не на проповедника, а на своего доброго генерала-доктора. Гааз смутился, даже покраснел от такой несуразности и, вобрав голову в плечи, быстро прошел вперед. Ряды за ним сомкнулись, проповедь беспрепятственно потекла дальше.

— Заботьтесь утолить не жажду внешнего освобождения, а отрешитесь от грехов и преступлений. Приникайте со слезами ко Христу, который хочет видеть вас покаявшимися в своих преступлениях. Ибо все видит бог, и если не устами своими, то устами учеников своих проклянет татя.

Протоиерей плавно повел рукой и указал на западную стену, где апостол Павел обличал Ананию и тот, как громом пораженный его словами, падал замертво. Сотни арестантских глаз уставились на Ананию, и по храму прокатился богохульный жалостливый вздох.

Гаазу очень хотелось смотреть и смотреть на лица богомольцев-арестантов, но он стыдился своего любопытства. Каждое слово проповеди они примеряли к себе. Вот услышали: «Заступница усердная», и глаза засветились надеждой, мольбой. Вот раздалось: «Потщися, погибаем», и взгляд затуманили слезы. Кто-то унесся думой в далекий, потерянный родимый дом, другой возмечтал о воле, которая примет его через десять лет, третий злобно глянул на чистую публику впереди, возле амвона.

Гааз не мог оторвать взгляда от изможденных, в рубцах и язвах лиц. «Кто осмелится бросить камень в них?.. Не все ли мы в мире братья — одни счастливые, другие несчастные? Их вины мы никогда не прощали, облекая свой страх перед народом в законы и указы. А кто измерит вину каждого из нас перед ними? Кто простит нас за то, что мы поставили и себя, и детей своих, и внуков своих выше того, кто нас кормит и одевает?.. Дивиться надо, как мало мы пользуемся способом взаимного прощения. Ты боишься потворствовать преступлениям? Но разве мы думаем вступать в содружество с преступниками? Ты боишься лишить закон спасительного страха? Но потеряет ли закон, если желать, чтобы дома, устроенные против преступления, не обращались в рассадники лютой злости, безнадежности, беспамятности?»

— …Темницы и узы не погубят невинного, а только споспешествуют его спасению. Апостолы, претерпев от Синедриона безвинно телесное наказание, «идяху радующеся от лица собора, яко за имя сподобившаяся бесчестие прияти».

Федор Петрович перевел взгляд на тесную группу господ, стоявших на возвышении бочком к проповедовавшему. Их отделял от арестантов плотный ряд солдат инвалидной команды, приодетых ради торжественного случая в новые мундиры. Среди господ резко выделялся независимым начальственным видом высокий худощавый генерал лет пятидесяти с двумя звездами на мундире. Его холодные глаза цепко наблюдали: все ли здесь как положено, соблюдены ли законы? Сам он соблюдал их в любой малости, даже прическа его строго соответствовала требованиям императора: волосы на лбу и висках не длиннее вершка и приглажены слева направо, округ ушей и на затылке гладко выстрижены. Не допускал генерал никаких странностей и в нависших над бульдожьей челюстью усах, копируя их с венценосного солдафона. Вот его взгляд нашел цель недалеко от Гааза, где двое арестантов стояли на коленях. Взгляд его говорил: «Почему не как все? Я вас!» На миг даже в Гаазе эти глаза возбудили страх. Федор Петрович наконец догадался, что это тот самый флигель-адъютант его величества, приехавший инспектировать московские тюрьмы.