Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Обычно при наказаниях Протасов держал дверь открытой, чтобы крики наказуемого расходились по всем казармам-развалюхам и имели свое педагогическое воздействие. Но сегодня арестанты ушли к поздней обедне, и дверь пришлось прикрыть, дабы не мешать церковному обряду.

Протасов развалился на своем любимом месте — на лавке у окна. Отсюда ему было хорошо видно и наказуемого, и, обернувшись к окошку, тюремный двор, усыпанный меленьким воробьевским песочком, за которым приезжали к ним от самых значительных московских особ. Виден был и вход в тюремную церковь, куда сейчас набились, почитай, все православные арестанты. Протасову тоже не мешало бы в столь торжественный день побыть поближе к богу, но служба есть служба.

Двое подручных караульного офицера, солдаты инвалидной команды, смирно сидели на запасной лавке под назидательной картиной «Всенародное покаяние убийц Жуковых»: преступники, муж и жена, одетые в посконные свиты, проходят через море народа мимо колокольни Ивана Великого, в руках у них зажженные восковые свечи, босые ноги закованы в кандалы, лицо Жуковой закрыто волосами.

Третий подручный, костлявый и длинный, с клочками бороды на щеках, ловкими и сильными руками размачивал розги в бочке с водой, что стояла перед входом.

Протасов читал вслух новое предписание, комментируя его распластанному на лавке посередине избы арестанту:

— «В исправительном заведении…» Понял, дурья башка, где ты находишься? «…в общении между арестантами не допускаются грубости, запрещаются песни, хохот и вообще резвость…» Во-во, слышал: резвость. А ты драку с поставленным государем императором для твоей охраны воином затеял. Да за это не то что розги, по «зеленой улице» с барабаном тебя бы протащить. Тысячи эдак три палочек всыпать, вот была бы наука… Да-а, не тот нынче мужик пошел, так и зыркают глазищами, того и гляди ножом пырнут. Никакого уважения к чину, совсем народ исподлился.

Протасов вновь уткнулся в инструкцию, бубня себе под нос что-то неразборчивое, и вдруг удивил всех, дико захохотав:

— Ой, господи, ой, лопну!

Он повалился спиной на лавку и принялся сучить ногами. Подручные и даже наказуемый с любопытством наблюдали за корчившимся офицером и ждали объяснений. Наконец Протасов приостыл и отдышался.

— Ну и напишут же эти бумагомаратели. И за что им только большие деньги плачены? Вот… — Он вытянул руку с инструкцией вперед и сложил губы дудочкой, как, по его мнению, и надлежало им быть у петербургских чиновников. — «Предписывается всем арестантам расчесывать волосы гребнем, а раздевшись перед спаньем, уложить свою одежду и обувь пристойно и в порядке на скамейке у кровати…»

Протасов снова залился звонким хохотом.

— Ваше благородие, ради праздника пожалейте христа ради, — заныл уткнувшийся лицом в лавку арестант.

Протасов рассердился и отложил бумагу.

— Ты, голубчик, не мной наказан, не мной и прощен будешь. Это что ж с государством будет, если один будет приказывать, а другой отменять приказы? Рухнет, голубчик, оно тогда, как Вавилонская башня. Тимошка! Покажи прутики.

Подручный с клочками бороды на щеках в момент подскочил и протянул начальнику пучок из четырех ивовых прутьев. Протасов, лежа, опершись на локоток, рассматривал принесенные розги.

— Ну, куда ты отошел? Поди, поди ко мне.

Тимошка боязливо подошел. Протасов приподнялся и стремглав без размаху ткнул его кулаком в зубы. Тимошка, оглушенный ударом, качнулся, потом помотал головой, как бы ставя мозги на место.

— Два! Сколько раз тебе говорить; два аршина! — Протасов вновь прилег. — Это ж надо, его императорское величество постановил два аршина в длину, а он вяжет на три вершка больше. Тут и до греха недалеко… Какой же из тебя, Тимоха, опосля солдат, коли ты приказа ослушался? А ну, укорачивай… Да не руками ломай, дундук, топор за кадкой. И с такими болванами приходится служить отечеству… А ты, мил человек, не стони, — обратился он к причитавшему арестанту. — Стонать будешь, когда тебя жарить начнем. Ты уж покричи, будь милостив, когда Тимошечка начнет по твоим ребрышкам прохаживаться, а сейчас побереги голос.

Протасов слегка качнул головой — дал знак подручным. Они разом подскочили к лавке, один уселся на шею арестанту, другой на ноги, рывком содрали с его спины и зада одежонку.

— Иван Митрофанович! Ваше благородие. Век бога за вас молить буду, у меня и рублик про вашу милость припасен.

Тимошка уже хотел огреть по первой, но Протасов, приподняв руку, велел обождать.