Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Но что-то в ней было, какая-то своя энергия. Уверенный напор. Я сказал, что встретиться в ближайшие дни не смогу, улетаю в Лос-Анджелес, – и она, засмеявшись, похвалила меня: «Молодец!»

Чего бы тебе меня хвалить, подумал тогда я цинично. Ты меня совсем не знаешь. Вдруг я плохой человек?

Но о встрече условился.

Я стараюсь внимательно рассматривать любые предложения от любых людей, знакомых и незнакомых. Из ста встреч девяносто восемь не приносят результата. Зато две оставшиеся вырастают в серьезные многолетние отношения. В дружбы даже. Главное – пропускать через себя людей, любых.

Через две недели Маша сидела напротив, капризно прогоняя официанта за новым стаканом: первый показался ей недостаточно чистым. Обмахивалась конвертом. Через минуту я уже тосковал. В московских барах только очень глупые люди ведут себя привередливо и просят официанта проследить за температурой чая или пива; все прочие понимают, что официант забудет особые пожелания клиента ровно через пять секунд после того, как их услышит.

Маша уверенно пыхтела:

– Народное телевидение… Это нашего премьер-министра идея… Выделено – десять миллиардов! Они не знают, куда девать деньги. Там бардак, надо ловить момент! Вы молодец! Вы – энергичный! Это ваш шанс!

– Согласен, – сказал я, – а что конкретно нужно?

– Всё что угодно! Мне дают место в сетке! Двенадцать часов. Двадцать четыре документальных программы по полчаса каждая.

– Отлично, – сказал я, – мне нравится. Двенадцать часов продукта. Большая работа.

Она сверкнула выцветшими глазами.

– Вот именно! А если дело пойдёт – получим ещё больше! Мы им нужны. У меня уже есть идеи, как делать первую и вторую программы… Вот смотрите: один советский лётчик попадает к канадским индейцам…

– Подождите, – сказал я. – Кто заказывает работу?

– Пока никто. Мы напишем двадцать четыре заявки, совсем короткие, на полторы страницы каждая…

– А, – сказал я. – «Мы напишем». Ясно.

– Да! Вы же молодой и талантливый. Вам это раз плюнуть. Вы десять романов написали. Вот смотрите: лётчик попадает к индейцам и становится их вождём. Это реальная история! И вот однажды к ним приезжают советские туристы – а все индейцы вдруг начинают петь: «Ой ты степь широ-о-о-ка-а-а-я-я…»

И она расправила плечи, освобождая дыхание, и запела, помогая себе рукой, довольно звучно, и её глаза заслезились; взгляд улетел в никуда; полтора десятка посетителей бара – клерков и менеджеров из неподалёку расположенного офисного центра – обернулись и бросили в нашу сторону недоумённые взгляды.

– Маша, – сказал я. – Давайте я всё обдумаю – и позвоню? Завтра?

– Конечно, – разрешила Маша, и придвинулась, обдавая меня карамельной парфюмерной волной, и голос её заговорщицки треснул. – Слушайте, я вам скажу начистоту. Строго между нами. Моя главная цель – телевизионная лотерея! Мы с мужем десять лет прожили в Америке! Мы знаем нужных людей! Иосиф Кобзон купил половину Лас-Вегаса! Если мы пробьём это дело – нам дадут любое количество денег. Для разгона – три миллиона долларов, сразу. Для этих людей – не сумма, а тьфу!

– Невероятно, – ответил я. – Очень интересно. Дух захватывает. Я всё понял. Я позвоню вам завтра во второй половине дня.

– Договорились, – сказала Маша. – Спасибо вам большое. Вот, смотрите: я вам покажу…

Я демонстративно извлёк телефон и проверил входящие сообщения. Одновременно привстал. Можно было расплатиться, выйти вместе с нею и даже проводить до метро, затем вернуться назад в бар и закончить ежедневную норму в четыре страницы. Но Маша уже тянула из конверта старые чёрно-белые фотографии, раскладывая передо мной веер: вот она с космонавтом Андрияном Николаевым, вот она с певцом Муслимом Магомаевым. Огромные узлы цветастых галстуков, огромные цветы на платьях, приятные лица, свободные открытые улыбки. Семидесятые годы подмигнули мне благожелательно. Крепдешин, маргарин, капрон, «Союз-Аполлон», – из этого культурного слоя пророс и я сам.

Молодая, цветущая Маша, с причёской «бабетта» и круглыми полными коленями, храбро улыбалась. Магомаев и Николаев источали величие. Старая, полуразрушенная Маша сидела напротив, и огонёк безумия горел в прозрачных глазах.

Она хотела, чтоб я ей верил, она боялась, что её не примут всерьёз. Она знала, что безумна, – иначе не носила бы фотографии с собой.

Мы вышли в горячий, липкий, расслабленный, многоязыкий город, он весь слегка бредил от духоты, и было легко, прислушавшись и присмотревшись, ощутить разнообразные бреды, окружающие нас со всех сторон; наверное, пятая, если не четвёртая часть жизни человека проходит в тех или иных бредах – любовных и алкогольных, наркотических и душевных; в бредах старости, горя, отчаяния. И вот попадаешь, выходишь на чистый источник бреда, на колодец, откуда бред поступает в мир; в такие колодцы обязательно надо заглядывать.