Антология - Глубина тихого омута

— Чё? Какое такое «писпи»?

— Игра такая карманная.

— Карты, что ль?

— Да не карты. Электронная, типа маленького компьютера.

— Тьфу!

Отчим не одобрял такого-всякого. Сядут-де, уткнутся в свои компьютеры — вот уж дело от безделья! Отчим он — так себе. Ни то, ни сё. Вроде, не дурной, а дурак. Умный разглядел бы: тут не забава, а мечта. Виталька — к матери, не особо надеясь.

— И сколько ж стоит твоя игрушка?

— Шесть тыщ.

Шесть тысяч! Хос-спади Исусе, спаси нас грешных! Шесть тысяч — это четыре кубометра дров, а зима — не за горами. Или ботинки Витальке и отчиму да сапоги для матери. Или, напоследок, техусловия на газ, коли чуть добавить. Все соседи себе подвели, а мы всё печки топим — как в каменном веке, ей богу! Шесть тысяч — их заработай поди! А тут игрушка…

И сидит теперь Виталька в темноте, от страха и обиды ёрзая задом по щебёнке. Где-то вдали — большие города; мирно дремлют огненные змии, свернувшись клубком. Их колдовское золото блестит, манит путников. А Виталька, как родился в городе М***, так и помирать, видно, здесь будет. Вопрос-то не в «пи-эс-пи», а в крючках-зацепках, в опознавательных знаках. «Джинсы, кеды, модный гаджет, доступ в интернет…» — вроде системы «свой-чужой» на самолётах. Нету? Сиди на насыпи.

Муторно Витальке. Ступило что-то поперёк горла, и не проглотить. Вздохнёшь поглубже, чтоб ушло, — не уходит. Сумеречная жизнь с четырёх сторон придвинулась, на Витальку не смотрит, ей дела нет, а Виталька своей чужестью, как слезами, тешится. Земная жизнь, природная, к человеку равнодушна, если вдуматься. Она — сама по себе, человек — сам по себе, будто и не сын ей, а так… нашему забору двоюродный плетень. С правого боку — тиховодье, речка с берегом целуется, а там — лещ по гречишнице ходит, чавкает. Хорошо слышно. О левую руку ничего не видно, хоть глаз коли, но известно, что дорога — молчаливая и одинокая в это время. Впереди — склон; сонно шевелится ракитник, где летом было гнездо камышовой курочки, а теперь оттуда за Виталькой смотрят. За спиной — тугие стрелы рельс, параллельные прямые, летят себе в одной плоскости, пока не пересекутся в бесконечно далёкой точке, где чугун распадается на железо и углерод, где всё теряет смыслы и имена, где звёзды сворачиваются в мышиную нору, где огненный змий-летунец дышит в лицо, и ничего не поделать, только кричать: ыыыыааааа!..

— Эй, — конвульсивно выдохнул Виталька. Тишина, и сердце бьётся. — Славич…

В ракитнике треснула ветка, что-то завозилось. Минута — и рядом колышутся два силуэта — худой и крепкий. ХУДОЙ. Ну чё тебе?

ВИТАЛЬКА. Славич…

ХУДОЙ. Чё? Мамку позвать, чтоб сиську дала? ВИТАЛЬКА. Давай не так… Я деньгами отдам… КРЕПЫШ. Да чё ты гонишь!

ХУДОЙ. Ага, типа у тебя есть. Чё тогда пришёл?

Мечталось Витальке, вот и пришёл. Думал, раз — и сорвёт банк. Грезились счастливые комбинации. Три «семёрки», как на «шевроле» Славкиного деда, из пятисот рублей — «штука», из «штуки» — две, из двух — четыре… Часть выигрыша припрятать, шесть — на «пи-эспи», и пусть отчим подавится тем, что у него под сарайной шифериной в пакетике заныкано… Знал Виталька, знал отчимов схрон потаённый. Кащеево злато — стопка свёрнутых зеленовато-голубеньких, с переливчатым медведем-гербом и блестящим окошком-конфеткой — мно-ого… Штук пятьдесят или, может, двадцать… Виталька не посчитал. Пока смотрел, в голове всё ворошилось и елозило: взять, взять, взять, — ах-х ты… бли-ин! Возьмёшь — что будет? Догадаются! Шесть возьмёшь — точно догадаются, и прибьёт отчим. А всеё возьмёшь — решат: воры были. И будто кто-то в ухо Витальке нашёптывал: «Бери всё, на тебя не подумают!»

Но в крайнюю минуту вспомнился чёрный ноготь отчима, и его венистая лапа на Виталькиной макушке, и как, дыша луком и выпитым, говорил он:

— Машину куплю к весне, на Ильмень поедем! Хочешь на Ильмень, брат?

— Угу, — не верил Виталька.

— Эх ты, фома, ядрить твою тудыть… Там знаешь какие жерехи? Во! А на зорьке соловьи поют…

Мать кривилась, затягивала туже крылья толстого пухового платка на плечах:

— Купишь… Козу облупишь. На какие шиши? Не глуми мальцу голову.

Отчим хмыкал и даже глаз не поворачивал к жене.

— Землю жрать буду, а в мае — на Ильмень!

У отчима — вишь, как оно! — тоже мечта. Ильмень-озеро, где на дне, говорят, летающая тарелка лежит, и Морской царь жерехами балует. Уже и пальцы тронулись, но завернул Виталька пакет, на место втиснул. Вынул из собственной копилки пятьсот рублей и пошёл туда, где знал — на деньги играют. Думал, раз — и сорвёт банк…