Ласло Немет - Милосердие

«Но не Ивану, нет», — сбросила она ноги с постели. Ей вспомнилось, что говорит это она себе не в первый раз. Ночью, во время танца, эти же мысли, почти буквально, бродили у нее в голове, пусть и не так упрямо, не так решительно, скорее следуя ритму музыки и движений партнера. И от этого к ней вдруг вернулась — не как хмельное воспоминание, а как стыд, настолько острый, что перенести его можно было лишь на ногах, — вся минувшая ночь. Даже не то, что она вытворяла (хотя ясно, что за улыбками, за поощрительными словами у окружающих складывалось мнение, что поведение ее просто скандально), скорее то, что чувствовала. Счастье еще, что Иван держался своего плана и своих представлений о ней, да он и при всем желании не смог бы, наверное, воспользоваться ее легкомыслием, тем, что она, закрыв глаза на приличия, пустилась во все тяжкие, ведь вся свадьба смотрела за ними в оба глаза. Она была, что называется, нарасхват: сначала ее кружили Денеш и Шаника, потом секретарь управы, прочие дружки, а перед тем, как уехать, и сам депутат, который до тех пор, сидя рядом с епископом, лишь издали следил за ней горящим взглядом. Иван (хотя к его праву — праву человека, который разжег этот огонь, — поначалу относились с уважением) мог держать ее в объятиях не более пяти — десяти минут. «Скакала, словно какая-нибудь вакханка», — подумала Агнеш и быстро принялась одеваться. В комнате было пусто; бабушка, на время свадьбы отстраненная от всякой работы, уже ушла, чтобы вместо смертельно уставших женщин взяться своими жилистыми, высохшими руками за горы тарелок, котлов и кастрюль в перевернутой вверх дном кухне. «Наши дочери так веселиться, как ты, не умеют», — слышала она, зашнуровывая туфли, голос тети Иды и даже видела отчужденную улыбку на ее синих от усталости и бессонной ночи губах с усиками, когда на ее удивленный вопрос: «Как, вы уже уезжаете?» — та с почтительностью, адресованной рангу ее и могуществу (ведь Агнеш уже была не просто врачом: она, как оказалось, обладает опасной властью над мужскими сердцами, то есть как раз в той сфере, которая тетю Иду из-за мужа и дочерей держала в вечном страхе), но не в силах смягчиться, а тем более простить Агнеш, бросила на нее затравленный взгляд. «Так забыться, так потерять голову! — дернув, оборвала она шнурок. — И где — в Тюкрёше! Чтобы про меня теперь говорили, мол, эта еще почище, чем ее мать…»

Охотнее всего она сию же минуту уложила бы в чемодан свое белое платье, которое, видимо, бабушка подобрала с полу и расстелила на деревянном диванчике, и убежала отсюда, пешком, ни с кем не прощаясь, на станцию, как можно дальше от своего стыда, от его свидетелей, от тюкрёшских глаз… Это, конечно, — ведь и в ней отложилось немало тюкрёшского — было просто немыслимо. Но спрятаться, уйти куда-нибудь, где она сможет наедине сама с собой подумать, как ей выбраться из этой истории, как очиститься от позора застывшей в ее душе сумасшедшей ночи и вернуться к прежним — прекрасным, чистым — своим утрам… Она проскользнула через маленькую прихожую, бывшую кухню, которую снова, как много лет назад, заполняла теперь посуда с остатками утреннего капустного супа, пробежала по галерее. Под окном большой горницы к выбеленному голубоватой известью столбу галереи был прислонен мотоцикл. Только это напомнило ей, вновь пробудив тревогу, что ведь Иван тоже спит здесь, на месте жениха: его не пустили — да он и сам, пожалуй, позволил себя уговорить — хмельным на рассвете возвращаться домой. Не хватает, чтобы и он тоже встал и они столкнулись где-нибудь возле дома. Сначала она хотела уйти в сад, спрятаться где-нибудь там. Но, открыв калитку, обнаружила под кустами жасмина, берегущими сад от летящей с дороги пыли, какого-то человека — наверное, упившегося гостя, — спавшего ничком прямо на земле. Она направилась к другим, более пустынным, углам большой усадьбы Кертесов: в маленькую акациевую рощу за кукурузным амбаром, оттуда, по сухой промоине, на склонах которой из года в год рос прекрасный хрен, обогнув старый навес, где меж сеялками, ручными мельницами останки старой конной молотилки валялись рядом с купленной во время войны и с тех пор вышедшей из моды жнейкой, за скирды, в огород. Эти любимые ею в детстве, пропитанные памятью о нем места, которые лишь не столь давно заменил, став излюбленным прибежищем, сад, вернули ей некоторое спокойствие. Здесь они с Шани и с Карчи Петешем, связав постромками две тележки, играли в поезд; в такой вот точно скирде они с Бёжике делали себе домик и брали с собой, в полное трухи и пыли убежище, легавого Гектора. Видимо, оттого, что все это было и все еще, до сих пор, оставалось почти неизменным, теплый ветер прошлого за каких-нибудь десять минут превратил минувшую ночь в бредовый сон, в мираж, который может развеять одно дуновение. «Ну, веселилась, и что тут такого? Они увидят, что я осталась такая же, как всегда. И скажут, как дядя Дёрдь, с восхищенно улыбчивыми глазами: вот не думал, что в этой серьезной девице бес живет…» А Иван? Она не успела решить, как будет вести себя с Иваном, лишь чувствовала, что и это уладится как-нибудь очень просто, когда, зайдя за скирду (чтобы ее не заметил поящий лошадей Янош), увидела на заросшем пыреем краю оврага подол длинной синей юбки.