Ведат Кокона - По волнам жизни

Да, это была Хесма, его невеста, его жена, занявшая теперь на всю жизнь место Клотильды…

Он еще раз внимательно посмотрел на лежавшую рядом девушку, которая провела с ним целую ночь и к которой он еще не прикоснулся. Он не мог назвать ее красивой — нет, ни в коем случае, — но не мог назвать и некрасивой. У нее было правильное, даже, пожалуй, очень правильное лицо: лоб, нос, рот, подбородок… А глаза? Он даже не заметил, какие глаза прятались за этими опущенными веками с длинными, загнутыми кверху ресницами. Черные, как волосы, голубые, серые, каре-зеленые или зеленовато-синие? Был нежен и мечтателен их взгляд, как, например, у Клотильды, или же дик, как у Фросины во время прилива страсти?

Снопы солнечных лучей, касаясь белоснежной подушки, словно сильней раздували огонь сверкавших на лице новобрачной блесток. Нет, все-таки нельзя сказать, что Хесма некрасива… На ее лице он не увидел изъянов. Наоборот, маленькая темная родинка, черневшая на полной белой шее, ласково манила, будто говоря: «Смотри, какая я милая, поцелуй меня!» И упругая, свежая, точно налитая грудь. Поднимаясь и опускаясь при каждом вдохе и выдохе, она выступала из открытого вышитого ворота ночной рубашки фиалкового цвета, красиво оттенявшей безупречную кожу девушки. Конечно, такая грудь взволновала бы Исмаила, уже несколько месяцев не прикасавшегося к женскому телу, если бы не вызывали отвращения идиотски разукрашенное лицо и хна, безобразившая маленькую ручку, лежавшую на красном атласном одеяле.

Он сделал движение, чтобы разбудить жену, и она проснулась. Хесма открыла глаза и вздрогнула всем телом: совсем рядом, на своей подушке, она увидела лицо мужа с широко открытыми глазами, удивленно разглядывавшими ее. Инстинктивным движением она натянула на себя сползшее одеяло и закрылась до самой шеи. Она спрятала под одеяло и руку, которую сбившийся к плечу широкий рукав ночной рубашки открыл всю до подмышки. В этот миг ее густо накрашенные щеки так вспыхнули от смущения, как заливается краской небо на рассвете, когда солнце открывает его наготу. Не отрывая от Исмаила взгляда, Хесма замерла в ожидании.

Глаза у нее были большие, глубокие, черные, блестящие. Если бы они принадлежали какой-нибудь итальянке или француженке, Исмаил, конечно, потерял бы голову, как это не раз случалось с ним при встрече с миловидной иностранкой, обладавшей даже менее красивыми, чем у Хесмы, глазами. Но эти глаза принадлежали наивной и чистой албанской девушке, которой еще не коснулись не только губы или рука мужчины, но даже его дыхание… Впрочем, чему же тут удивляться: мы любим чужое и недооцениваем свое…

Исмаилу понравились эти глаза, но не так, как они того заслуживали: обилие обрядных украшений и особенно кипарисовая ветка и груши, нарисованные на лбу и щеках молодой жены, блестки, сверкавшие на ее смущенном личике, бесили и раздражали его. Почему так обезобразили эту девушку? Какие странные законы! Вот уж посмеялась бы Клотильда, увидев его рядом с этой так размалеванной девушкой! На самом же деле Клотильда могла, конечно, посмеяться над этим «художеством», но все-таки позавидовала бы Хесме, особенно этим красивым волосам, большим глазам и нежной бархатной коже, еще не оскверненной мужскими поцелуями…

Солнечный луч, как тоненький серебряный прутик, дрожал, сияя над свадебной нитью, вплетенной в черные волосы Хесмы. Исмаил протянул руку, чтобы сорвать ее, и сказал:

— У тебя еще осталась свадебная нить в волосах. Дай я ее сниму.

Он дотронулся до нити похолодевшими от волнения пальцами, снял с волос и поднес к глазам жены:

— Нить невесты!

И пощекотал ей нос. Она рассмеялась. За приоткрытыми в улыбке губами сверкнули белые зубы, напоминавшие жемчуг в дорогом, обитом красным бархатом футляре.

Он опять провел нитью по носу Хесмы.

— Как тебя зовут?

Она взглянула на него с легкой улыбкой и ответила:

— Как будто не знаешь…

— А откуда мне знать? Разве я тебя когда-нибудь видел?

Она поняла, что он шутит, но сказала:

— Хесма.

— Хесма! — Исмаил помолчал, словно задумался над чем-то, и проговорил: — А имя у тебя красивое, Хесма!

Она покраснела: ее отец прожил с матерью тридцать лет и ни разу за все эти годы не назвал ее по имени — Нэслия, а Исмаил произнес имя своей жены в первый же день их совместной жизни! Ну не стыд ли это!

Исмаил продолжал играть брачной нитью, на этот раз щекоча маленькую мочку ее уха, покрасневшую от нахлынувшего на Хесму смущения: