Ведат Кокона - По волнам жизни

Исмаил широко раскрытыми глазами смотрел на словоохотливую толстушку, которая, рассевшись на его стуле, разглядывала фотографии и не переставая щебетала. Он смотрел на Фросину и не мог надивиться происходящему: впервые в жизни в его комнате, за его столом сидит чужая, совсем посторонняя женщина.

Рассмотрев все фотографии, Фросина принялась копаться в разложенных на столе книгах и тетрадях. С замирающим сердцем следил Исмаил за белой рукой этой женщины, которая трогала, открывала, листала и закрывала книгу или тетрадь, чем-то привлекшую ее внимание. Вдруг Фросина взяла в руки толстый словарь французского языка. Исмаил похолодел: под словарем лежал его дневник в ярко-зеленой обложке с цветным рисунком. Если Фросина возьмет его в руки, он тут же встанет и отберет: в нем все его тайны и их никто не смеет касаться.

Фросина взяла французский словарь «Ларусс», прочла на албанский лад заглавие и спросила:

— Как же ты, бедненький, выучишь всю эту толстую книгу?

— Это словарь французского языка, — ответил Исмаил. — Его не учат. Он просто объясняет значения незнакомых слов.

Но Фросина, занятая совсем другими мыслями и уже забывшая, о чем она только что спрашивала, принялась листать словарь и задала Исмаилу очередной неожиданный вопрос:

— А правда, что любовь по-французски называют «мон амур»?

— Амур, — сказал юноша.

— Да откуда тебе знать, разве ты любил кого-нибудь? Французы говорят «мон амур». Когда они были тут, в Корче, один из них очень меня обхаживал… Влюбился по уши. Просто прилип ко мне. Звали его Гастон Дюбуа. Все время прогуливался мимо наших ворот, а увидев меня, всегда заговаривал. Да разве я, дурочка, понимала, что он мне толкует? Все повторял: «Бонжур, миньон, бонжур, ма бэль». А что значит «миньон»?

— Малышка.

— Бедняжка! Все повторял эти слова. От моего дома не отходил ни на шаг. Гулял мимо моих дверей взад-вперед. Мне было стыдно перед людьми, когда он вот так на улице приставал, но что я могла сделать? Разве усидишь взаперти целый день? Слава богу, мой Танас не обращает внимание на пересуды, а то давно подал бы на развод… А однажды Гастон набрался смелости и постучал в нашу дверь… Чудак! Ох уж эти французы, ей-богу! Открыла я дверь — и замерла на месте, завидев его. Он что-то тарахтел и все повторял: «Ма миньон, ма бэль». Я стала смеяться как дурочка, потому что он со своими выпученными глазами напоминал мне сову. Казалось, вот-вот меня эти глазищи проглотят. Я не знала, что сказать. Вдруг он коснулся моей груди, втолкнул меня внутрь, вошел за мной, как к себе домой, и закрыл дверь… «Ой, — сказала я, — сумасшедший, что ты делаешь? Ты в своем уме, идиот?» Но он, бедняга, меня не понимал и все таращился своими выпученными глазами, как голодный на хлеб. Я расхохоталась: как есть сова… а он, этот бравый офицер, вдруг плюхнулся на пол, обнял мне колени, стал целовать ноги да все приговаривал: «Мон амур, мон амур»! Потом взял меня на руки и понес в комнату… И ничего не боялся, ей-богу! Вот чудак-человек! Любовь его совсем ослепила…

Она улыбнулась, оживив в памяти это, должно быть, приятное воспоминание, и спросила:

— А что значит «ма кай додю» [16] Ma caille dodue (франц.) — моя пухленькая перепелочка. ?

Исмаил, которому казалось, что он знает французский язык неплохо, смутился: слово «кай» было ему незнакомо. Он перевел как мог:

— Моя пышечка!

— Ма кай додю! Бедняжка! Эта «пышечка» не сходила у него с языка!

Фросина закрыла словарь, положила на место, повернулась к Исмаилу и, будто увидев его впервые, спросила удивленно:

— Ой, а почему ты лежишь? Почему не пошел в школу? Уж не болен ли?

— У меня насморк, — сказал Исмаил.

Фросина засмеялась.

— У нас в Корче его называют «бутэр».

— А в Гирокастре — «зукям».

— «Зукям»? Ой, как смешно!

Она растянула крашеные губы и повторила:

— Зукям!

И засмеялась так, как умела смеяться только она. Потом, словно опомнившись, приняла серьезный вид. На улице печально звонили колокола.

— А я-то, грешница, совсем забыла, что сегодня страстная пятница. Будь я неладна! Так о чем мы с тобой говорили?

— О насморке, — сказал Исмаил.

— Да, о зукяме. — Губы ее опять растянулись в усмешке. — А температуры у тебя нет? — Встав из-за стола, она подошла к кровати и положила ему на лоб ладонь.

— Утром была небольшая, тридцать семь и пять, но теперь, мне кажется, спала.

— Тебе кажется, как же, а сам весь горишь, щеки пылают. Интересно, о чем думает Ольга, почему бросила тебя одного в таком состоянии? Разве можно оставлять больного без призора? Целый день в церкви торчат, ротозеи, будто нет лучшего места для их болтовни. Будь они неладны!