Джеймс Фрей - Миллион мелких осколков

Я оборачиваюсь.

Длинные черные волосы, прозрачные синие глаза, бледное лицо, алые губы. Она маленькая, тоненькая, изможденная, настрадавшаяся. Стоит, смотрит.

Что ты тут делаешь?

Я пошла гулять, увидела тебя и подошла.

Чего тебе надо?

Чтобы ты перестал.

Я тяжело дышу, смотрю исподлобья тяжелым взглядом. Дерево не дает мне покоя, я должен стереть с лица земли – это чертово дерево. Она улыбается, делает шаг навстречу, ко мне, ко мне, а я дышу тяжело, смотрю исподлобья тяжелым взглядом, она кладет одну руку мне на плечо, другую – на голову, притягивает к себе, обнимает и говорит.

Все хорошо.

Я дышу тяжело, закрываю глаза, подчиняюсь ей.

Все хорошо.

Ее голос успокаивает меня, ее руки согревают меня, ее запах проникает в меня, я слышу, как бьется ее сердце, и мое начинает биться медленнее, я перестаю дрожать. Ярость тает от ее тепла и нежности, а она обнимает меня и говорит.

Все хорошо.

Все хорошо.

Все хорошо.

Подступает что-то другое, отчего я чувствую себя слабым, испуганным, беззащитным, я не хочу испытывать боль, а это чувство мне знакомо – оно означает, что будет больно, и эта боль сильнее, глубже любой физической боли, я всегда борюсь с ней, не допускаю, не подпускаю, но голос Лилли успокаивает, руки согревают, запах проникает в меня, я слышу, как бьется ее сердце, если сейчас она отпустит меня, я просто рухну, а голод и смесь страха, раскаяния, стыда, бессилия, беззащитности подчиняются ласковой силе ее раскрытых рук, ее простых слов «все хорошо», и я начинаю плакать. Плакать. Плакать.

Слезы накатывают волнами. Они приходят из глубины моего существа и уходят в глубину, я прижимаюсь к ней, она прижимается ко мне сильнее, я отдаюсь ей, отдаюсь слезам, я никогда не чувствовал ничего подобного, подобной беззащитности, не позволял себе такой беззащитности лет с десяти, не знаю, почему не позволял, не знаю, почему сейчас позволил, только знаю, что позволил, и это самое опасное, самое пугающее и самое прекрасное, что я когда-либо испытывал, плакать в ее объятиях, просто плакать в ее объятиях, просто плакать.

Она ведет меня за собой, не выпускает из рук. Клапан открылся, и тринадцать лет зависимости, насилия, ада и их спутников дают о себе знать в рыданиях, от которых содрогается тело, в слезах, которые ручьем катятся по лицу, в прерывистом дыхании, в глубоком чувстве всеобъемлющей утраты. Чувство утраты прорастает во мне, захватывает и переполняет. Это утрата детства, утрата нормального отрочества, утрата счастья, любви, смысла, Бога, семьи, друзей, будущего, достоинства, человечности, душевного здоровья, самого себя, всего, всего, всего.

Лилли баюкает меня, как набившего шишку ребенка. Мое лицо, ее плечо, куртка, волосы намокли от моих слез. Я постепенно успокаиваюсь, начинаю дышать медленней и глубже, ее волосы пахнут чистотой, я открываю глаза, потому что хочу увидеть ее волосы, это все, что мне видно. Они черные как смоль, даже с синеватым отливом, блестящие от влажности. Мне хочется дотронуться до них, и я протягиваю руку, провожу по ее шее и по спине, по гладким шелковистым волосам, перебираю их между пальцами, и мне все мало. Делаю это снова и снова, она разрешает мне, ничего не говорит, только баюкает меня, потому что я расшибся. Я расшибся. Расшибся. Разбился. Слышится шум, голоса, а Лилли прижимает меня все крепче и крепче, и я прижимаюсь к ней все крепче и крепче, слышу, как бьется ее сердце, и знаю, что ей слышно, как бьется мое, они переговариваются между собой, наши сердца, переговариваются без слов, на языке самом древнем и самом правдивом, мы прижимаемся друг к другу, не отпускаем друг друга, а шум приближается, голоса становятся громче, и Лилли шепчет.

Все хорошо.

Все хорошо.

Все хорошо.

Она разжимает руки, и я разжимаю руки, она стоит, и я стою, она смотрит на меня.

Мне нужно идти.

Я смотрю на нее.

Я позвоню тебе.

Я смотрю на нее.

Пока.

Я смотрю на нее, а она идет на другой конец поляны, оттуда оглядывается, а потом исчезает в зарослях вечнозеленого кустарника, я слышу ее шаги, они легки, я слышу ее голос, он легок, я сажусь, глубоко дышу, сижу и смотрю. Я один, брошен и разбит. Смотрю на вечнозеленые заросли. Один, брошен, разбит.

Солнце садится, холод крепчает, ночь опускается, я измучен, опустошен, совсем без сил. Заставляю себя подняться, пробираюсь сквозь заросли, пока не нахожу тропу, иду по ней, куда она ведет. Походка у меня тяжелая, тело уставшее, сердце бьется все медленнее, медленнее, медленнее. Пройти-то всего метров двести, а кажется, что на другой конец земли.