Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

Больно ли на операции?

Больно. Мучительно больно за уходящий в никуда мозг и несъеденные вчера котлеты.

А что режут и дают ли отрезанное с собой?

Мой ангельский Л. А. ответил бы — что надо, то и режут, остальное выглядит примерно так:

Операционная. Хирург. Ассистент. Две медсестры. Больная.

Хирург. Начнем! Есть заказы? Вам что-нибудь из этой ноги надо? Смотрите, вот, например.

Две медсестры. Ой! Какая штучка! Мы возьмем.

Хирург отдает.

Ассистент. А мне? Я тоже хочу! Вот это мне!

Хирург. Сейчас, сейчас… так… во-о-от… На. О! А это чур, мне! Это очень нужная штука. Девочки, отложите.

Две медсестры откладывают, бережно заворачивая в разноцветную бумагу.

Ассистент. Я бы еще это взял, если только помельче порезать. Можно?

Хирург. Можно. Только мельчи сам.

Ассистент (радостно). Спасибо! (Мельчит и ссыпает все в карман).

Хирург. Больная, вам что-нибудь нужное отрезать?

Больная (с завистью). Ну, не знаю, доктор. А что осталось? Больная поворачивает голову и видит в углу чьи-то руки. А это что?

Хирург (смотрит). Ой! Девочки! Ну что это? Опять не убрались? Чьи это?

Две медсестры. Это руки пианиста. Сейчас подметем…

Другая Прекрасная Дама, нарушавшая все рекомендации врачей, спросила:

— А у вас не булькает кровь при ходьбе?

— ?

— Ну, вены-то вырезали!

Ясно. Моя правая нога превратилась в прекрасный стакан для переноски крови. Может, даже пару стаканов. Или античную амфору, в которой булькает, а если туда всунуть кипятильник — закипает кровь. Теперь мне понятно, почему нога перевязана. Если такую стаканную ногу не перевязать, пожалуй, все разбулькаешь еще до выписки. А я-то думаю, почему многие оборачиваются, когда я хожу по коридору. Рефлекс. Булькающий стакан привлекает внимание. Вот почему Л. А. мне говорил, что не надо ходить больше десяти минут. Боялся, что всю кровь разбулькаю.

У этой же Дамы была еще одна прекрасная фантазия. Выглядело это примерно так:

Операционная. Заботливые врачи в масках и перчатках отрезают тромб, а потом ловят его… сачком. Я так и вижу эту картину. Заходи справа! Держи сачок ровно! Откуда у тебя руки растут? Давай, окружай его! Быстрее! Вот-вот полетел! Давай, накрывай! Крылья не повреди! О! Смотри какой! Чуть не ушел! А ты вечно сачки рвешь!

«Вы нас забудете уже завтра».

Что мне теперь сказать? Нужен ведь и финал, но я не хочу его писать, я ведь так и не знаю, откуда взялся лысый фламинго.

Я вовсе ничего не забыла и не забуду, я, как назло, помню и вижу все больше и больше, почти нет никакой надежды на предсказанное Л. А. беспамятство. Больничный остров словно вцепился в меня, но, может, тогда стоит приврать, чтобы рассеять эту память и перепутать вымысел с реальностью? Тогда остров отступит, он тоже меня с кем-нибудь перепутает. Это ведь всего лишь мой сказочный больничный дневник, в котором нет подтверждения тому, что я скучаю по четвертому с половиной корпусу простой городской больницы, второму этажу, палате двести десять, кровать справа у окна, где нещадно дует.

Может быть, это какой-то отблеск (как это правильно — психологическая травма) моего полубольничного детства: клизм, операционных, темноты, боли и ненужности. Хорошо, что детство не повторяется.

Я очень люблю вас всех и ненавижу дурацкий стул в ординаторской, который некому прооперировать и выписать вон.

Я мечтаю превратиться в лодку на самом солнечном пляже в мире и попасть под дождь, чтобы стать ужасно смешной, похожей на выжатого из своего теплого алого цвета фламинго.

Афанасий Никитич переругался со всеми и теперь кушал кефир.

Углы губ его были опущены, чайная ложечка подрагивала в руке.

В полировке стола отражались блюдце, стакан и небо.

Афанасий Никитич промокнул губы салфеткой.

Сегодня старик ругался по телефону с сыном — пропащим человеком — по поводу внучки. Переводя возмущение в нажим, с которым он произносил каждое слово, старик утверждал, что внучка должна поступать в художественное училище. Сын старика, желая перевести разговор в шутку, спрашивал: «Это потому, что она рисовала тебе картинки на каждый день рождения?» Старик задыхался от ярости и двигал ртом как рыба.

Теперь, чтобы успокоиться, старик надел очки и стал читать, устроившись в кресле. Время от времени он отрывался от книги и смотрел в окно, как бы слушая, как прочитанный абзац растворяется в небе, углубляя его. Некоторые предложения он перечитывал дважды и улыбался.