Поль-Лу Сулитцер - Деньги

— Осторожно, через тридцать метров на самом деле будет сужение дороги.

— Я отлично знаю дорогу, гнусный миллиардер. И еще хвастунишка.

— Я тоже отлично знаю, куда мы едем и почему мы туда едем. Мне давным-давно известно, что твоя мать — двоюродная сестра Мартина Яла, что именно она отправила то анонимное письмо, которое я получил в Кении, я знал, кто ты, и причину доброго отношения ко мне твоей матери.

Мы целуемся, и крыло «феррари» после удара о стену отлетает в сторону.

— Эти итальянские машины плохо держат дорогу, — оправдывается Катрин. — И мама с пятнадцати лет была влюблена в твоего отца, да так сильно, что, когда он умер и она догадалась, не имея прямых тому доказательств, что кузен Мартин — большой негодяй, купила дом в Сен-Тропе и сохранила его таким, каким он был всегда.

Мы снова целуемся, и левое крыло задевает телеграфный столб.

— А наша встреча на Багамах?

— Марк Лаватер не сказал тебе? Так как он был… Он сказал маме, что ты улетаешь в Нассау. Я едва успела сесть в самолет, на котором улетали английские друзья. Мне очень хотелось узнать, что ты собой представляешь.

Дорога становится все более узкой, и во время нашего очередного объятия каменную стену задевает уже заднее крыло автомобиля.

— Не слишком ли быстро я веду машину?

Чем ближе мы подъезжаем к месту, тем быстрее она едет. Это напоминает игру, и наше нетерпение и волнение все возрастают. И вот заканчивается асфальт, и дорога превращается в дорожку.

— Тормози.

Она останавливается.

— Дальше мне хотелось бы пройтись пешком.

Она без слов согласно кивает головой с полуулыбкой на губах, которую я начинаю хорошо понимать и знаю, что это выражение глубокого внутреннего согласия.

Я обхожу машину, беру ее за руку, и мы вместе идем по тропинке. У нас одинаковое желание плакать и смеяться одновременно, и мы медленно идем вперед, подавляя в себе нетерпение, и наслаждаемся временем, которое теперь принадлежит нам. Мы идем мимо кустарников ладанника и земляничника к дому на солнечном берегу пляжа Пампелон, который еще не видим, но мы знаем, что он нас ждет.

Мы сворачиваем на извилистую дорожку, и почти сразу я вижу высокие стены с бархатистой штукатуркой цвета охры.

Глухой удар в груди.

Катрин почувствовала, как сжалась моя рука. Она перестает улыбаться.

Я пристально разглядываю дом и обхожу его вокруг. Крыльцо, терраса, сад и безжизненный в это время года бассейн. Все жалюзи закрыты.

Я отпускаю руку Катрин и спускаюсь по ступенькам вниз. В моей памяти проносятся самые разные картины. И, как мне кажется, смех. Далекий. Детские возгласы.

Иду дальше, и вот я уже у конца понтона, где мирно покачивалась яхта из красного дерева.

Я даже не знаю, о чем думаю. Я смотрю на безлюдный, но не забытый пляж Пампелон.

Второй глухой удар в груди.

Я сажусь и медленно погружаю ноги в теплую воду. Катрин молча стоит позади. Я уверен, что она даже не задается вопросом, почему я не снял туфли.

Постепенно темнеющее небо приобретает цвет индиго.

Новые картины. Более четкие. Протянутая рука отца, чтобы поднять меня на борт лодки. К горлу подкатывает ком.

И вот я слышу свой детский голос, который шепчет:

— Папа.

Трудно представить себе, как мне удалось организовать, все предусмотреть, детально расписать сценарий того, что случилось в тот день, почти в тот же час, быть может чуть раньше, в том величественном и холодном здании на берегу Женевского озера в его швейцарской части слева, когда, покидая Женеву, вы проезжаете мимо парка О-Вив и продолжаете движение в сторону Эвиана.

В тот день газеты привезли на пикапе, который я специально арендовал по этому случаю.

Альфред Морф принимает доставку.

В сопровождении водителя-курьера он размеренным, механическим шагом быстро пересекает аллею перед домом.

Здесь были газеты со всего мира, из всех мест, где проходил танец Симбалли.

И это последний, заключительный такт танца, громогласный и сверкающий.

Поскольку все эти издания находятся здесь не просто для того, чтобы представить свою обложку или первую полосу.

Альфред Морф берет их одну за другой, скрупулезно следуя моим указаниям с того дня, как я купил его услуги. Альфред Морф — это тот, кто четыре года назад с бесстрастностью исполнителя посадил меня в самолет, летевший в Момбасу. Он поочередно раскладывает газеты, показывает их название, объявляет о географическом происхождении, разворачивает их в нужном месте, выравнивает на огромном дубовом столе, где Мартин Ял обедает один.