Антон Дончев - Странный рыцарь Священной книги

Филипп Август разбил англичан при Бувиле — я бился тогда рядом с королем, щит его гудел от ударов вражеских мечей, но и его меч залило кровью. Пережил я и Филиппа… Его противником был Раймунд Шестой, провозглашенный предводителем альбигойцев. Боже правый, ведь был он добрым католиком! Умирая, молил безмолвно — ибо онемел — чтобы приобщили его к папской церкви. Однако аббат и у смертного его одра не преступил своей к нему вражды. И тогда один из стоявших рядом рыцарей-храмовников снял с себя плащ с красным крестом и укрыл им Раймунда. Аббат попытался стянуть плащ с тела, но Раймунд вцепился в него — и испустил дух.

Выходит, предводитель альбигойцев был католиком. Мы сражались не против тех, кого в альбигойских общинах именовали Совершенными — их религия возбраняла прикасаться к оружию. Мы сражались против защитников Прованса.

В свое время, в первом крестовом походе, Раймунд Тулузский — одноглазый старец с юной женой своей Эльвирой и монахом, несшим святые мощи — был предводителем самых благочестивых и блистательных отрядов Христова воинства — провансальских. Ныне бились мы с их потомками.

Однако встречали нас не только рыцарские копья, но и молоты кузнецов, серпы жнецов, топоры дровосеков, кросны ткачей, мотыги виноградарей. Не поддавалось рассудку нашему, как может рыцарь драться бок о бок с купцом и даже брать в жены дочь его. В наших глазах дочери горожан годились лишь для того, чтобы оглашать наши ночи притворными или искренними воплями ужаса. Рыцари Прованса защищали от французов свои земли, а горожане отдавали жизнь ради свободной, богатой и радостной жизни Прованса. Даже Тулузой, где находился дворец Раймунда, правил независимый магистрат и совет, избранный жителями города. Когда мы разрушили стены Тулузы, провансальцы в три дня восстановили их — мужчины рядом с женщинами, старики с молодыми, богачи с бедняками. И все пели песни на своем языке.

Сам Филипп Август не выступил против Раймунда, хотя получал от папы послание за посланием. Отвергнул Филипп и Оттона Четвертого, после того, как тот посулил пойти войной на еретиков, дабы получить в Риме императорскую корону. Не желал Филипп чужестранной помощи и чужестранных грабителей в землях баронов, считавшихся его вассалами.

Так наше крестоносное воинство двинулось на альбигойцев — по слухам было нас более двухсот тысяч душ во главе с Симоном де Монфором, прозванным Католиком, Арденским вепрем, Кровавым Северным сиянием. Как и Филипп Август, знал я, что альбигойство исчезнет лишь тогда, когда бароны Прованса, все до единого, станут французами.

Я не сумел стать и уже никогда не стану провансальским бароном. Симон де Монфор не умел ни читать, ни писать. Того, кто читал присылаемые ему важные послания, он должен был либо лишить жизни, либо озолотить. Раскаявшихся еретиков он убивал со словами: «Коли лжет, что возвращается в лоно святой нашей церкви, смерть будет карой за ложь его. А коли говорит правду, искупит смертью прежние грехи свои». Когда Раймунд вошел в якобы покоренную Тулузу, Симон скрыл это от нас, своих рыцарей, и объявил, что в городе ожидают нас празднества и пиры. И лишь у самых стен Тулузы открыл нам правду. Когда Роже, племянник Раймунда, вышел за неприступные стены Каркасона для переговоров с нами, мы прикончили его, а объявили, что скончался он от обжорства. И выгнали из города всех каркасонцев — женщин в одних рубахах, мужчин в исподнем. Провансальцы платили нам такой же ненавистью, и когда разбили под Авиньоном Вильгельма Красивого, то содрали с него кожу живьем.

Симон де Монфор ненавидел меня, он считал наш замок чрезмерно близким к Провансу. Пылкая Алиса, супруга его, терпеть меня не могла. У меня были добрые отношения с сыном его Амори — тот был храбр, но казался слабовольным рядом со свирепым своим отцом. Отчего ненавидели они меня? Оттого, что желал я оставаться независимым. Не хотел принадлежать ни к одной стае или клике. Я был наемником, но не желал склонить голову, подставить свою шею под железное ярмо какого-нибудь графа с клятвенным заверением: «Где ты, там и я». Оттого никогда не получить было мне не только земли, но даже креста на могилу.

Когда в третий раз пришил я крест на свой плащ и выступил в поход — на сей раз против христиан — я полагал, что альбигойская война продлится месяц-два, самое большее — год. Миновало, однако, семь лет. Не ведал я тогда, что впереди еще тринадцать. Разрушенные крепости поднимались заново, потопленные суда всплывали над волнами, даже мертвые, казалось, вставали из могил. Мы рубили деревья в лесах Прованса, но корни оставались в земле. Думал я, что это война сурового Севера против изнеженного Юга, но вскоре понял, что ересь эта будет жить еще долго, ибо она — душа Прованса. Усталость и отчаяние завладели мной.