Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

В 1961 году Марк Шагал начал серию рисунков о царе Давиде. В студии непрерывно звучал орган. Уродливые казались ангелами, чистыми, как слеза.

Шагал щурился болезненно, подслеповато. Боль его была как открытая рана, будто он лежал на столе хирурга-коновала, и грязный этот стол был залит кровью людей и зарезанных лошадей. А Давид стоял с лютней в розовой руке и говорил о том, что он не только царь, но еще и царь оптимизма, хотя оптимизм редко встречается…

Шагалу казалось, что Давид вот-вот взлетит, а он стоял, точно был прикован к земле тяжелыми цепями. И не хотел подчиниться велению художника.

В тот день Шагал решил рисовать льва у ног Давида. И отправился за кулисы цирка, чтобы посмотреть на царя всех зверей. Цирк был для него местом магическим. Тысячелетняя забава, танец со слезами и смехом, игра рук и ног, самое веселое и самое трагическое представление в мире.

Возле клеток с животными художник остановился. Перед ним был Ноев ковчег. За решеткой сидели те, кого Ной выбрал, чтобы спасти от потопа. Он ожидал увидеть и самого Ноя, но вместо него появился укротитель с хлыстом в руке. И взмахнул этим хлыстом: «Дзик-дзик!»

– Львов кормили? – спросил он.

– Я не служитель цирка, я художник – Марк Шагал.

– Все равно, львов нужно кормить.

– Да, я видел их изображение на одеждах верховных жрецов, на коврах, во дворцах. Мне они тоже показались голодными.

– Ты хочешь рисовать льва? Напрасное дело, у тебя все равно выйдет либо петух, либо осел, либо корова..

– Когда лев заходит в клетку – он уже не лев… Кстати, почему я не вижу здесь белой птицы, которая могла бы взлететь, чтобы возвестить людям о мире на земле?

Укротитель ушел, а он стоял, словно голый, и ждал, когда эти звери бросятся на него и начнут мстить за себя, за то, что они не родились людьми.

Он чувствовал головокружение. Вдруг пропали цвета. А что, если он не закончит своего любимого Давида? Вот умрет и не закончит. И Давид врастет в землю, как верстовой столб…

И тотчас царь иудейский сделался сначала серым, потом прозрачным. И Иудейская пустыня из красной превратилась в черную.

Впервые за свои семьдесят лет Шагал чувствовал себя безнадежно старым.

«Ну, хорошо, – думал он, – пора умирать, но зачем так мерзко дрожат руки?»

Перед глазами пронеслась наездница. Он хотел было броситься к ней с букетом цветов, но почувствовал: ноги не движутся. Свинцовые, точно приросли к полу. А он так хотел к ней! Вот кому рассказать бы… о царе…

По экрану забегали ржавые царапины. Кадр оборвался. А вот он куда-то идет, обжигая босые ноги о горячий песок. О боже, как же он раньше не догадался: однажды старый Давид ощутил такую же слабость. Хотел догнать девушку, скачущую на лошади, чтобы спросить, как жить, как убежать от мира, от старости, от себя…

Так вот что их объединяет с Давидом: старость!

Если бы Микеланджело был стар, он выбрал бы другого Давида…

Да. И он, Марк Шагал, и Давид жили по одним законам. Они любили, а в жизни, как и в палитре художника, есть только один цвет, способный дать смысл жизни и искусству, – цвет любви…

Он выключил музыку. Давид стоял рядом. Вместе подошли к телефону. Набрали номер.

– Послушай, царь… Я знаю в Париже гадалку с зелеными глазами. Я видел ее в кадре голубого и желтого парижского воздуха. Она расскажет всю правду…

– Какую ты хотел правду?

– Когда я был молод, я хотел объять необъятное. Сейчас я каждое утро мечтаю только об одном: написать хотя бы одну картину. Только одну. Дай бог, одну. Но это очень трудно, Давид, потому что они должны «парить», ибо только тогда они смогут запросто пойти по земле. Но ведь именно тогда их перестают понимать, потому что ходить по земле – слишком уж просто.

– Чем больше мы будем требовать от самих себя, тем больше получим от других. Что дадим – то получим…

А за окнами бушевал великий город. Не было картин, в которые художник не вдохнул бы его дух. Не было красок, не светившихся его светом. Но с тех пор как он стал рисовать Давида, Париж как-то поблек, потускнел, затих, дома стали ниже ростом, мрачнее. Скучно-серый Париж… Такого он не припомнит… Ну, бывал бесцветным… Но чтоб скучным?.. Он даже зевнул, растягивая рот. А что, в сущности, Париж никогда не отличался верностью. Отвернулся от Жанны д’ Арк, от Дантона и Робеспьера, расстрелял коммунаров, только одному Наполеону и служил… Сколько наших идеалистов сгубил он, требуя от них «кошелек» в обмен «на жизнь»…