Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Поначалу я играла только для одного зрителя: для Михоэлса. Если я его не видела, сразу путалась, сбивалась с текста.

– Делать нечего, – говорил Михоэлс и во время спектакля садился в оркестровую яму, рядом с дирижером. И так очаровательно улыбался. Улыбался ей. И в этой улыбке она видела всю себя.

А во время войны в захваченных городах фашисты развешивали портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей» и «Недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса», – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс. 7

В мае 1941 года ГОСЕТ показал премьеру в Ленинграде.

После короткого отдыха в середине июня уехали на гастроли в Харьков. По приезде труппу неожиданно собрали в фойе гостиницы «Интернациональ». Оказалось, ждали «важного» лектора. Человек, стриженный наголо, во френче, с большим кожаным портфелем, окинул всех таинственным многозначительным взглядом и доверительно сообщил «ужасную тайну»: в Германии есть силы, готовые нарушить договор о дружбе с СССР.

Еврейский театр работал в здании харьковского Дома офицеров. После вечерних спектаклей зрители не расходились. Иногда начинались импровизированные ночные концерты. Зрители и актеры пели любимые еврейские песни…

22 июня днем шел спектакль «Два простофили» по Гольдфадену.

Во время завтрака сообщили: по радио ожидается важное правительственное сообщение. Включили радио. Молотов начинал свою речь…

В комнату ворвалась подруга. Глаза гневные, вот-вот вылезут из орбит:

– Ты ведьма, ведьма! Помнишь, что ты сказала вчера?

– Что я сказала? Я сказала: «Не выбрасывай хлеб…»

– А дальше? Дальше? Ты сказала: «Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра начнется война?!»

Спектакль идет по расписанию. Но Михоэлс прервал его. Вышел на авансцену.

– Война… Что делать? Уничтожить гада!

Утром театр выехал в Москву.

В вагонах толчея. Тягостное молчание прерывалось нервными репликами. Кто-то успокоил:

– Вот увидите, пока доедем, придет сообщение, что враг уже разбит…

22 июля в Москве была объявлена первая воздушная тревога.

Соломон Михайлович назначил Вениамина Зускина старшим пожарным, а себя его заместителем. В одеянии пожарных они разгуливали по двору. При объявлении тревоги с удивительной скоростью взлетали на крышу…

22 августа 1941 года ГОСЕТ эвакуировался.

– Что я скажу маме, если ты потеряешься? – вопрошал дядя племянницу. – Что? В общем, я тебя не отпущу. Уедем с нашим Министерством легкой промышленности. На мне лежит ответственность за тебя.

Этель и без театра? А Рейзл? Кто будет играть Рейзл? Что скажет Михоэлс? А что скажет Бог? Или стать ей на площади и воздеть руки к небу?

В тот октябрьский день 1941 года на площади трех вокзалов собралась вся Москва. В дачном, продуваемом всеми ветрами вагоне Этель с дядей ехали в Сызрань.

В Сызрани поселились в одной комнате. С ними – еще пятьдесят человек.

Этель вспоминает:

– Кто-то сказал: «Еврейский театр – в Ташкенте». Меня словно током ударило: в театр, в театр! Хочу в театр! Не могу без театра! Не хочу без театра. Лучше заблудиться на станции, отстать от поезда, погибнуть, чем задохнуться в этой комнате, среди этих бабушек и детей. Я хочу в театр. Я хочу домой. Мой дом – театр.

– Дядя, миленький, купите мне билет, отпустите меня, пожалуйста, ну пожалуйста, миленький, голубчик, я буду себя беречь, я не потеряюсь… В конце концов, я же не шлемазл, не неудачница какая-нибудь. Ну, дядя, я буду вам писать, я буду писать каждый день… Большие письма. Не отпустите – все равно убегу…

Какое счастье! Она едет в Ташкент. Через Куйбышев! С двумя тюками. Закинула вещи, забралась на вторую полку, сидит, как мышка. Ти-хо. Колеса: тук-тук… «Хо-чу в Таш-кент. Хо-чу в те-атр. Хо-чу домой».

Дядя отдал ей свои деньги. Все! У кого-то ручка от чайника. У кого-то сумка. А у нее банка крабов. Батон! Все, что осталось от Москвы…

И только позже дошло: одна. Она – одна. И хочет вернуться в Сызрань. К дяде. И хочет к маме. Все остались там, под немцами. Что с ними будет? Что будет?

А что будет с ней? И вдруг на какой-то станции увидела женщину. В роскошном каракулевом пальто. Без чулок. Растерянную. Скорее всего, из беженцев, которых выпустили из лагерей.

Выскакивает из вагона: «Пусть потеряюсь! – Прильнула к незнакомке: – Мне ничего не надо. Я хочу маму!»

Незнакомка что-то ответила по-польски. Или с польским акцентом, как Женя Додина.

Она знает польский!

И идиш…

Как Этель! И тоже одинока. Совсем…

Читать дальше