Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

P.S.1. Это эссе опубликовано в «Иерусалимском журнале» (№ 2, 1999 г.) всего за несколько дней до смерти Ильи Бокштейна (18 октября 1999 г). Похоронен 20 октября на тель-авивском кладбище «Ха-яркон».

Незадолго до смерти Илья, как всегда в понедельник, совершил свой привычный путь из Яффо в Тель-Авив на Каплан, 6. В Союзе писателей в понедельник приемный день. Он шел посмотреть на людей, почитать стихи, обменяться новостями. Сообщил, что врачи настоятельно требуют, чтоб лег в больницу. А он не хочет. Зачем? Смерти он не боится, разве что обеспокоен судьбой собственных рукописей. Впрочем, кому они там нужны, в государственном жилье для пожилых репатриантов?

А вообще он счастливый человек, жил как хотел, писал что хотел, даже пережил Иосифа Бродского…

Попросил, чтоб я принес ему мой экземпляр «Бликов волны». Книга оказалась при мне. Он написал на обложке:

Вообще, он часто говорил о «тоске, которая его непременно задушит».

Я сообщил ему, что вот-вот выйдет второй номер «Иерусалимского журнала» и там – мое эссе о нем.

– Неужели? – по-детски обрадовался он, но вдруг стал нескладно серьезным.

Снова попросил книгу. Написал: «Илья Бокштейн. Воспитательная соната. Дилляр-2» (это еще предстоит разобрать).

Еще с кем-то разговаривал. Выбирал между больницей и Музеем Израиля в Иерусалиме, где была выставка Василия Кандинского. Когда-то так же выбирал в Москве между Библиотекой иностранной литературы и Израилем. Тогда, поколебавшись, выбрал Израиль.

Теперь – Кандинского…

Вел еще какой-то запутанный рассказ… Словно дорогу или нить.

Все навевало мысль о договоре, заключенном со смертью.

Осталось впечатление чего-то трогательного и безысходного.

Как сон изнутри.

Тут пришли спасительные посетители. И я пустился в мелочные разговоры.

Все же после выставки Илья побрел в больницу.

Обычно на рукописях, которые он дарил, тщательно проставлена дата. Иногда даже часы и минуты. В этот раз дату не указал.

Кончилось его пространство. Кончилось и время.

Увидел его уже в морге. Кто хочет узнать, как он выглядел – смотрите рисунок Митурича «Хлебников на смертном одре». Сходство потрясающее.

Один к одному.

А мы еще гадали…

Теперь надо разобрать его рукописи. Тысячи страниц, исписанных вкривь и вкось. То, что сейчас будет печататься, – стихи двадцатилетней, а то и большей давности. Впрочем, интересно начать именно с них. Будет очевиднее, к чему пришел светлой памяти поэт Илья Бокштейн.

Все кто знал его, подтвердят: а ведь действительно светлой…

Он был чист, как непрожитый день.

P.S.2. Увы! Всё закончилось так, как и предполагал Илья Бокштейн. Интуиция у него была потрясающая. Когда суд, наконец, разрешил вскрыть двери – оказалось: все книги и рукописи поэта исчезли. Комендант утверждал, что надо было скорее освободить квартиру, и книги и всё прочее просто выбросили в мусорные ящики. Невероятно! Да и, скорее всего, неправда. Книги были ценные. По одной их позже стали находить в букинистических отделах книжных магазинов. А рукописи – тысячи листов – пропали навсегда. Впрочем, это взгляд печального оптимиста. Где, как не на Святой земле являться чудесам…

1

Я позвонил:

– Этель, доброе утро!

Откликается радостно, с каким-то виртуозным блеском. Но сразу понимаю: в этом голосе есть бес. Кто-то из великих артистов говорил о молодом коллеге:

«У него есть голос, он владеет разными стилями, но он никогда не добьется успеха, потому что в нем нет беса».

Я не знаю, что за таинственная сила живет в ее голосе, думаю, ни один философ этого не объяснит. Ее голос выходит не из горла, он поднимается как бы изнутри, от самых подошв.

Ее трепетный бес не имеет ничего общего с теологией. Скорее – есть в нем что-то от веселого демона, который запальчиво оцарапает актера еще до того, как ему будет аплодировать зритель.

А однажды она рассказывала о скорбных приключениях нашего еврейского духа. Надо было слышать, каким убийственно ироничным был ее голос.

А что, если творчество рождается в крови человека? Истинный художник – дитя крови?

Я слышал слова одного кантора: «Когда со мною поет бес – мне нет равных».