Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

— Припоминаю, — сказал мистер Годфри, — что слышал нечто подобное от нынешней миссис Мур. Вместо простыни, правда, там действовали разбойники, приехавшие эксетерским поездом, и вообще мне показалось, что миссис Мур колебалась между несовместимыми стремлениями вывести из рассказа мораль и не отпугивать от города приезжих, но в целом она удовлетворительно сохранила канву.

— Никогда больше не пойду на спиритические сеансы, — сказала Джейн. — Хотя, правду сказать, я не совсем поняла, что случилось с Сэмпсоном.

— Да там все просто, — отозвался Роджер. — Я потом тебе объясню.

— А что решили присяжные насчет смерти Сэмпсона? — спросил инспектор.

— Да, я забыл сказать, — отвечал викарий. — Ходил, кажется, слух, что они сочли это карой Божьей, но я не уверен, что присяжные компетентны высказываться на этот счет. А теперь, с вашего позволения, я пойду в библиотеку.

— Пожалуй, я тоже, — сказал инспектор. — Там есть что-нибудь по истории Бэкинфорда?

— Довольно много, — сказал викарий. — Сэр Джон собирал такую литературу. Кажется, даже делал из нее выписки.

— В основном вздор, разумеется, — прибавил мистер Годфри.

— Спасибо, мне подойдет.

— Скажи, — спросила пастушка, — что такое эта опера, о которой я не впервые слышу? Похоже, это развлечение из самых любимых.

— Сам я ее не видел, — отвечал волк, — но, сколько я понимаю, суть именно в том, что это не мешает судить об опере. Человек может преспокойно остаться дома, заниматься вздором и твердо знать, что нынче дают пьесу, которую ставили вечерами еще на Ноевом ковчеге, что стиль ее пресен, а поэзия невыразительна, что там нет ни действия, ни занимательности, что в ней танцуют люди, менее всего созданные для этого занятия, а боги сходят с небес исключительно ради того, чтобы сказать или сделать глупость, что Тевенар совсем сдал, а Пелисье хороша только в пантомиме, и тому подобное. В общем, если кому-нибудь понадобится показать могущество человеческого духа, способного во всех подробностях представить то, чего он не видит, пусть вспомнит об опере и будет уверен, что лучшего примера ему не найти. Прибавь к этому, что, если на сцене появляется лицо, хоть сколько-нибудь похожее на историческое, зритель распоряжается им самым деспотическим образом: он ставит себя на место Кира и Помпея, запасшись хладнокровием, на которое они не были способны, и пренебрегая их обстоятельствами и страстями; он выносит приговор, не задаваясь вопросом, было ли у них время на размышление и позволяло ли их душевное состояние продумать хоть одну мысль до конца, и не смущаясь тем соображением, что Кир и Помпей, в отличие от него, не читали книг, сообщающих, что с ними было дальше. Главные тяготы, ожидающие историческое лицо, начинаются обычно после его смерти, о чем яснее ясного свидетельствует то, что вышло между г-ном де Бривуа и двоюродным дедом епископа.

— Это еще одна из историй, что произошли в три недели, пока меня не было? — спросила пастушка.

— Да, — сказал волк, — и весьма занимательная. Если позволишь, я ее расскажу.

Епископ звал г-на де Бривуа к себе. Г-н де Бривуа думал уклониться и послал епископу письмо с уверениями, что на расстоянии он лучше, но епископ настаивал. Г-н де Бривуа нехотя собрался и выехал из поместья. Относясь к епископу, как к Богу, то есть нетвердо помня, когда и по какому поводу он с ним последний раз общался, г-н де Бривуа не понимал, для чего мог ему понадобиться, и гадал об этом всю дорогу меж тихих полей, над которыми взвивался и пел жаворонок.

Епископ принял г-на де Бривуа в своих покоях. За окном тянулся стриженый сад, на стене родословное древо епископа мощно вздымалось из чресл какого-то утомленного человека, который взирал на вошедшего г-на де Бривуа без одобрения. Епископ заговорил печально. Он сказал, что о досуге г-на де Бривуа приходят странные вести. Г-н де Бривуа безмятежно откликнулся, что молве свойственно преувеличивать, ибо ближайшие видят и слышат, те, кто подальше, только видят, а сказанное домысливают, мнение же отсутствовавших преимущественно основывается на том, что домыслено; так, когда Юлий Цезарь на сходке, умоляя солдат быть верными, указывал на свой перстень — он-де готов отдать его всякому, кто защитит его честь, — задние ряды решили, что он сулит всем всаднические кольца и приличествующее этому сану состояние, хотя тот и во сне не думал давать такие обещания. Г-н де Бривуа не дерзает равнять себя с Цезарем, победителем мира и усмирителем смуты, ни в чем, кроме одного — оба они пали жертвой недобросовестной молвы, которая и человека, свободного от вины, делает не свободным от подозрений. Епископ осведомился, числит ли г-н де Бривуа среди деяний, сравнимых с Цезаревыми, предпринятую им в прошлом месяце осаду монастыря визитанток. Г-н де Бривуа сказал, что, по совести, происшедшее нельзя считать правильной осадой; что если бы он в самом деле взялся осаждать монастырь, то стал бы лагерем на овсяном поле, вырыл траншеи, овладел контрэскарпом и заложил мины, всячески делая вид, что собирается начать атаку в другом месте, позаботился добыть план осажденного монастыря и что ни день посылал туда лазутчиков, во всем выказывал быстроту, твердость и предусмотрительность и обедал в палатке с отдернутым пологом, а в конце даровал бы прощение всем находившимся в монастыре во время осады (они ведь за этим туда и собрались) и позволил визитанткам покинуть обитель как положено, под барабанный бой, с развернутыми знаменами и фитилями, подожженными с обоих концов; только в таком случае, подытожил г-н де Бривуа, это можно было бы считать правильной осадой, и то если пренебречь суждением знатоков, которые считали бы безусловно необходимым, чтобы настоятельница произносила речи, укоряя своих сподвижниц в безрассудстве и опрометчивости и призывая вспомнить, что на них смотрит вся Галлия, ждущая избавления от рабства греху. Епископ сказал, что долгое время не предпринимал никаких действий в отношении г-на де Бривуа, уповая, что добрая природа и здравый смысл вернут его на путь спасения, однако вынужден со скорбью признать, что он переоценивал добрую природу г-на де Бривуа и не постигал всю меру его строптивости, наполненную и утрясенную; что ему, епископу, довелось на своем веку видеть многих людей, коих богатая одаренность, не руководимая разумом, гибла под собственной тяжестью; что г-н де Бривуа любую снисходительность со стороны церковных властей склонен понимать как попустительство; что пастырь, не заграждающий пути бесстыдству и разврату, делается в глазах Господа их соучастником и что он, епископ, меньше всего хочет на Страшном суде разделить вину и кару г-на де Бривуа. Господь, напомнил епископ, дал ему жезл железный с наставлением пускать его в ход после того, как все иные способы увещевания будут исчерпаны. Г-н де Бривуа забеспокоился. Он взглянул на родословное древо епископа, зловещая тень которого вдруг налегла на его беспечное бытие. Он хорошо представлял семейные связи епископа и его готовность ими пользоваться, чтобы оценить, сколько и каких прогневленных богов может опрокинуть на его голову этот громоздкий механизм. Г-н де Бривуа решил, что пришло время смирения. Он признал, что мог впадать в грехи более или менее тяжелые, не будучи в этом отношении выключен из обыкновений естества, однако всегда оставался тем же, кем был, то есть верным сыном церкви, готовым вернуться к родительскому порогу и уповающим на материнскую любовь и прощение. Епископ спросил, понимает ли г-н де Бривуа, что посещать монастырь в той манере, как он это делает, — уже не шутки, а поступок, могущий иметь весьма и весьма важные последствия. Г-н де Бривуа, наклоня голову, отвечал, что понимает. Епископ спросил, можно ли рассчитывать, что г-н де Бривуа относится к своему раскаянию всерьез, а не просто удивляется чувству, которого не привык испытывать. Г-н де Бривуа отвечал, что епископ может рассчитывать не только на искренность, но и на длительность его чувства. Епископ сказал, что рад это слышать и что в таком случае у него есть к г-ну де Бривуа одно дело, которое будет тем, чем ему заблагорассудится его счесть — просьбой, поручением или свидетельством доброй воли. Г-н де Бривуа внимательно слушал. Епископ объяснил, что думает поручить ему сочинение, которое не только заградит уста всем злословящим г-на де Бривуа, но и обещает ему истинную славу, как по величию своего предмета, так и по блеску и приятности слога, отмечающим произведения г-на де Бривуа. Он, конечно, слышал о его, епископа, двоюродном деде. Зависть, суетность и неблагодарность причиною, что этот человек подвергается опасности кануть во тьму, где обретаются герои, бывшие до Агамемнона, и все, чья доблесть не нашла себе достойного певца. По совести, сказал епископ, за эту работу он должен был взяться сам, однако в сем случае он похож на человека в летах, которому в качестве награды за былую службу дали губернаторство в пограничной крепости: клонимый к покою, он вынужден оказывать несвойственную его возрасту неутомимость, не спать ночами, держать солдат и горожан в строгости, следить за ними и обходить дозором стены; давно забывший военную пылкость, при виде сильной армии, облегающей его крепость, траншей, что прокладываются с поразительной быстротой, при звуке множества орудий, что грохочут беспрерывно, он теряется и начинает делать глупости, достойные юнца; исправною службой заслужив завидную честь, он вкушает ее отравленную неотступными заботами, сам себе напоминая Финея, чью трапезу сквернят безжалостные гарпии. Его смущает как огромность труда, почти неодолимая для человека с его кругом повседневных попечений, так и воинское поприще, на котором пожал лавры его дед и о котором епископ не имеет навыка судить. Между тем от его деда, благодарение Богу, осталось много бумаг, в коих ясно изображается его жизнь, и если только г-н де Бривуа возьмется… Г-н де Бривуа обещал. Епископ простился с ним благосклонно. Г-н де Бривуа ехал домой, не зная, следует ли ему смеяться над собой или скорбеть над своими обещаниями. Из города он увез молоденькую кружевницу, прельстившись ее голубыми глазками и ласкаясь мыслью видеть в ней трофей, отбитый у кичливого владыки.