Иоахим Новотный - Избранная проза

Тот, по-прежнему погруженный в свои мысли, покорно взялся за багор. Крепко обхватив его, он ощутил тепло еще не остывшего дерева — значит, место было выбрано верно — и вонзил багор в лед, слишком быстро, слишком резко. Льдина начала медленно вращаться и двинулась на Хоттеля. Он изо всех сил уперся в нее багром, вдруг поскользнулся на гладкой поверхности льда и пронзительно закричал: «Эй, поберегись!» Мужчины обернулись на крик, и один из них (может, дедушка?) сказал тихо и насмешливо: «Получите талер, если вытащите эту штуковину».

Наконец им удалось отогнать льдину на нужное расстояние, и, нажимая на передний край, они принялись топить ее, но не сумели вовремя остановиться и потому застыли в удивлении, глядя, как она, убедившись в своей самостоятельности, ускользает от багра, зеленой тенью скрывается на миг под водой и, хлюпая, выныривает вновь. Мужчины смеялись. Домель знал этот смех. Он скоро угасал в морозном воздухе последней военной зимы, постепенно переходя в сдавленное покашливание, за которым явно угадывалось превосходство взрослых, или, по крайней мере, снисходительная поддержка, что обычно свойственно старшим, если они хотят подбодрить молодежь. Домель совсем потерял голову, он не слышал ничего, кроме легкого потрескивания льдины, тершейся о кромку. И своего голоса, повторяющего «ну, еще разок, давай же, еще разок», он тоже не слышал.

Он из последних сил налегал на льдину, стремясь приручить ее, и уже ничего не чувствовал, кроме этого своего усилия. Он подкарауливал мгновение, когда она начнет всплывать и переворачиваться, и ни за что на свете не упустил бы его. Льдина присмирела, но за этим таилось иное коварство: покорно встав на попа, она вдруг выскользнула и перевернулась с такой силой, что у мальчиков выбило из рук багры.

Они выловили их, зашли льдине сбоку и стали бить ее, еще и еще, пока она не послушалась и не встала на ребро… Стоило ей на какую-то долю секунды прислониться к опущенным в воду баграм, как мальчики поддели ее, вопя от радости, втащили добычу на берег и с криком и топотом покатили льдину по дороге.

А теперь — взять эти деньги, как берут заработанное честным трудом, не роняя при этом мужского достоинства: даже не поднимая глаз, дабы не поймать ненароком чей-нибудь взгляд, исполненный одобрения и похвалы. Но надо еще потратить их как положено.

А иначе зачем в деревне трактир, зачем этот горячий волшебный напиток, багрово отсвечивающий в стакане, кисловато пахнущий, сладкий, как сахарин, и еще более вожделенный, ибо несбыточна для детей надежда попробовать его. Эти двое заказали его с такой самоуверенной небрежностью, что похожая на медведицу трактирщица не посмела возразить и, безмолвно приняв заказ, подбросила дров в огонь.

А потом, после первого глотка, сидеть в заслуженном ими тепле. И глядеть сонным взглядом на оцепеневшую от мороза деревню, на низкие крыши и высокие сосны, запорошенные снегом, на далекий дымный горизонт. Сидеть без желаний, кроме разве что желания быть самим собой — человеком, живущим трудом своих рук.

Перевод М. Голубовской.

Это что, история? Не знаю, можно ли назвать историей то, о чем пойдет здесь речь. Во всяком случае, я начну так.

В одном бедном крестьянском доме жили когда-то трое. Моя бабушка, мой дедушка и я. Старики уже давно умерли; я живу и пишу, но довольно часто, когда я сочиняю, они вмешиваются в мою работу. Как в те времена, когда бабушка варила суп из дробленой кукурузы, нарезала сухой хлеб, а по торжественным дням только для меня жарила яйцо. Сначала она смотрела, как я ем, потом уходила кормить двух коз и семерых кур. А я, все еще голодный, пользовался удобным случаем и быстро вытаскивал из буфета что-нибудь, что можно было съесть. Конечно, меня ловили с поличным. Бабушка давала мне подзатыльник, а потом, немного поворчав, и половину своей доли хлеба. (Я сказал уже, что эта история происходит во время войны?) Беспечный и ненасытный, каким можно быть только в десять лет, я разом проглатывал и эти кусочки. Но бабушка тоже умела пользоваться удобным случаем. Каждый откусываемый мною кусок она сдабривала поучительными изречениями, накопленными за тяжелую жизнь, и, наконец, подводила общий знаменатель: Живи честно — дольше проживешь.

Потом приходил дедушка с ночной смены. Он облегчал себе тяжелый труд на кирпичном заводе тем, что, оставаясь незамеченным, урывал часок-другой для сна и таким образом, обманывая голод, мог сэкономить кусочек черствого хлеба. Он быстро засовывал его в мой ранец. Бабушка не должна была этого видеть, потому что дедушка был кормильцем семьи, получал особую рабочую карточку за тяжелый труд и должен был по возможности сохранять силы. Он многозначительно подмигивал мне, а едва только бабушка поворачивалась к нам спиной, со своей стороны напутствовал меня изречением: Умная ложь лучше глупой правды.