Иоахим Новотный - Новость

Валеска переворачивается на живот. На спине, в продольной ложбинке, появляется тень. Уже без четверти два. Только не нервничать. Все обдумано, взвешено. За будущее можно не опасаться, Валеска отвечает за все, что принесут им грядущие годы. Вайраух может довериться ей полностью, откуда бы он ни пришел — из ольшаника или по просеке.

Остается еще дамба. Но по дамбе приходит не Вайраух. По дамбе идет Функе. У Валески всегда твердый взгляд, но тут ее глаза начинают мигать. Она лежит в этом купальнике уже три года. Тело обнажено в пределах приличия лишь для того, кто должен был это видеть, для всех остальных — сверх меры. Что делать?

Лучше всего — ничего. Лежать, как лежала. Можно натянуть до колен угол одеяла. А впрочем, пусть полюбуется. Пожалей его. Это тот, что год назад поступил в институт. Со стройки — в институт. И лихорадочно зубрит, бедолага, по ночам до потери пульса. Иногда наезжает домой, бродит там и сям как побитый, немного не в себе, как говорят. Его-то, во всяком случае, можно пожалеть. Руки Валески перестают поддерживать туловище, и она опускается на живот.

Функе приближается, оробев, идет, затаив дыхание, почти теряя сознание. И скрывается в лесу. В молчаливом сосновом лесу, который всегда придет на помощь. Он замотался, это ясно. Раньше, хотя бы год назад, он, наоборот, прошел бы помедленней, все по дамбе, пока правая нога не прошлепала бы по самому краешку излучины, у которой лежит Валеска. Подходя, полюбовался бы на это загляденье, несколько незначащих слов: прекрасный денек и т. п., только ветреный, но не так, чтобы очень, — последнее замечание не без намека, ну а дальше — ее ответ подсказал бы, что говорить дальше. Или шел бы все время оглядываясь, или…

Но вместо всего этого он продирается сквозь поросль, и ветви хлещут его по лицу. Прочь, пышнотелое, белокожее и соблазнительное видение! Числа, формулы, теоремы, поочередно возникая, повторяясь в сознании, заглушают все остальные образы и мысли. Здесь тебя развратят, Функе. А ты будь аскетом!

И Функе будет им. Теоремы, формулы, числа. Все то, что составляет подступы к вершинам наук, все, что открыли на пользу всему человечеству другие. Во всем этом нет ни одной его собственной мысли. Позже, в пятом часу, начинает изматывать душу дума: я знаю, что я ничего не знаю. Но и она — древняя как мир. Как все вокруг. Как муравьи и усердие, с которым они пересекают просеку. Как сарыч, безмятежно кружащийся над вершинами деревьев. Как сосны со скрученными ветрами кронами. Только Функе, тот Функе, который когда-то мог одной рукой выжать ящик для раствора, чувствует себя сделанным из размякшего картона. И это существо должно постоять за себя, называть числа, доказывать теоремы, объяснять формулы и даже — подумать только! — принимать решения, иметь свою точку зрения. Взять, к примеру, человека. Можно представить его оседлавшим природу. Вот он усиливает нажим правого шенкеля, ослабляет — левого, чем не повелитель? Или увидеть в нем лукавого слугу, который бессовестно пользуется слабостями госпожи? Кто тут прав?

Во всяком случае, не Функе. Потому что он обходит этот вопрос, обходя густолистый, частый кустарник на лесной опушке. Вот он останавливается, завидя деревню. Чувствует запах жилья. Вдруг ощущает жажду и голод, которые скоро начинают казаться ему непереносимыми. Идет наконец к людям. Кто, глядя на его бодрую поступь, догадается, что подгоняют его лишь голод и жажда?

Позже — почти в шесть — сытый и довольный Функе сидит у Маттушатта за маленьким столиком. С ним сидит Билас, путевой обходчик, перед Биласом стакан пива, сбоку — мешок с крапивой. И Маттушатт в настроении. Дела сегодня идут хорошо, даже после обеда — почти полное заведение. Сейчас небольшое затишье, только эти двое, которые, конечно, хозяина не задергают, не загоняют. Все как полагается. Не хватает только разговора, разговора здесь обычного, полного взаимных подтруниваний, но без злости. Такой разговор может вызвать досаду, но досаду легко тут же залить пивом. Он, Маттушатт, в этом разбирается. Недаром несколько лет простоял за стойкой, больших предисловий не требуется. Главное, сразу задеть за живое.

Крапива? — спрашивает Маттушатт, ткнув мимоходом мешок Биласа.

Во всяком случае, не ревень, уже слегка раздраженно отвечает Билас, предчувствуя подвох.

Наверно, особый сорт? — Маттушатт весь внимание.

Билас резко поворачивается. Кряхтит. Стул вторит ему. Верно, особый сорт. Urtica urens. Чтобы гусята не дохли. Дается мелко нарубленная с яйцом. Иногда помогает…